знаю.
— Моя мать умерла. А отец живет в Нью-Йорке. Эти слова ее поразили.
— Значит, у тебя двойное гражданство? Ты наполовину американец?
— Да.
— Тогда ты можешь путешествовать. Можешь уехать отсюда, поехать куда угодно!
— Наверное, могу.
— Но ты никуда не ездишь.
— Если я уеду, то обратно уже не вернусь.
— И почему это так важно? — 4 Но она уже сама догадалась, каков будет ответ. Он читался во взгляде обращенных на нее зеленых с блестками пламени глаз и звучал в глубине ее души.
— А ты как думаешь?
Он снова взял ее за руку, сцепив их пальцы, и Роза ощутила, как забурлила внутри нее кровь. Девушку охватило чувство, которое она раньше гнала от себя. Будто вспыхнула искра, которую она всегда старалась гасить.
Роза опустила глаза.
— Я кое о чем не говорила, но тебе нужно знать. — Она перешла на едва слышный шепот: — Меня вчера допрашивали. В УБ С. Продержали всю ночь, а потом отпустили, ничего не предъявив.
Их оживление мгновенно улетучилось.
— А помощник комиссара об этом знает? — глухо спросил Оливер.
— Я… я не уверена. Ему очень некогда. Он занимается организацией большой конференции в Блен-хейме, которая состоится на следующий день после коронации. Но прямо перед тем, как меня арестовали, Мартин сообщил, что его переводят в Париж.
— Тебе сказали, за что тебя забрали?
— Нет. Но допрашивал меня Эрнст Кальтенбрун-нер.
У Оливера округлились глаза, но он промолчал.
— Такое впечатление, что они думали, что я что-то знаю. Но ведь я ничего не знаю! Полная бессмыслица.
— Возможно, ты действительно что-то знаешь. Просто не понимаешь, что именно.
Атмосфера за столиком изменилась. Он крепче сжал ее руку и взволнованно прошептал:
— Здесь не место для таких разговоров. Но нам необходимо поговорить. Нужно кое-что тебе объяснить. Пойдем.
Глава двадцать шестая
В темноте они шли на юг, к реке. В черных водах Темзы, как в зеркале, отражалось сверкающее ожерелье огней на противоположном берегу. Вокруг тихо шептала весенняя ночь. Плавучие дома слегка постукивали друг о друга, поднимаемые приливом. Ниже по реке едва слышно прогудел буксир.
Пройдя через мост, они миновали зеленый павильон такси, где в ожидании пассажиров пили чай водители. Из радиоприемника сочился жестяной хохот. Чуть дальше начинался квартал элегантных особняков из красного кирпича с видом на Батгерси-парк, типичный элитный квартал для холостяков.
Через пахнущий дезинфекцией коридор с кафельным полом и два лестничных пролета Оливер провел ее в свою квартиру и запер дверь. Они оказались в просторной гостиной с выкрашенными в зеленый цвет стенами с трещинами и застарелыми пятнами сырости на штукатурке. В выложенный плиткой камин был втиснут газовый нагреватель. Через открытую дверь в соседнюю комнату виднелся умывальник, а за ним — узкая кровать.
Ветхая мебель и истертые ковры сейчас никого не удивляли, но эта квартира выглядела необычно пустой даже на общем убогом фоне. Голые стены без картин, пустая каминная полка без рамок с открытками и фотографиями. На маленьком кухонном столе стояли одинокий чайник и пустая бутылка из-под молока. Окно обрамляли занавески с пышными хризантемами. На полу лежал выцветший турецкий ковер.
Оливер бросил куртку на стул.
— Так проще. Я каждый день проверяю все сверху донизу. — Он указал на люстру, электрические розетки и выключатель у двери. — Думаю, микрофонов здесь нет, но кто его знает. А это, — Оливер кивнул на стопку бумаг и журналов, по-студенчески сваленных в угол, и письменный стол, тоже заваленный книгами, — мой персональный бунт.
Роза узнала книгу, лежавшую сверху — «Сокровищница Пальгрева», антология поэзии, такая была уотца.
— Вся страна помешалась на порядке, — продолжал Оливер. Упорядочивание книг, упорядочивание женщин. Видимо, даже небольшой беспорядок воспринимается как выход из-под контроля. Как сказал Эйнштейн: «Если беспорядок на столе означает беспорядок в голове, то что же тогда означает пустой стол?» — Он запнулся, увидев ее замешательство. — Ты ведь знаешь, кто такой Эйнштейн, да?
— Нет.
— Он друг моего отца, они познакомились еще в Берлине.
Роза сняла пальто и присела на стул. Несмотря на неухоженность, квартира создавала ощущение защищенности. Впервые за долгое время она почувствовала себя в безопасности.
— Расскажи о своем отце.
Он приложил палец к губам, подошел к приемнику и настроился на программу «Дома». В гостиную ворвались громкие аккорды и взрыв аплодисментов. Конферансье объявил: «Ле-е-еди и джен-н-нтль-мены, прошу тишины…» Передавали эстрадный концерт из старейшего лондонского мюзик-холла, бодрящий праздничный псевдо-викторианский репертуар.
Оливер подошел и уселся напротив Розы.
— Папа родился в Берлине, в Вильмерсдорфе. Его настоящая фамилия Эллерман, но когда он женился на моей матери и поселился здесь, стал Эллисом. В конце тридцатых годов, после того как Вождь пришел к власти, отец решил уехать. Он уже знал, что произошло у него на родине, и считал, что и в Англии будет то же самое, но мать отказалась с ним ехать. Она любила свою страну и сказала, что если родина в беде, то ей нужно остаться и бороться. Отец уехал без нас.
— Ты единственный ребенок?
— Да, мы остались с мамой вдвоем. Тогда я его ненавидел за то, что он ее бросил. В день, когда был провозглашен Союз, и до того, как отключили телефоны, отец пытался до нее дозвониться. Он боялся, что она не останется в стороне и ввяжется в борьбу. Меня он не застал, но в конце концов ему удалось со мной связаться и отправить на поиски матери. Как выяснилось, она погибла на баррикадах.
— Какой ужас, — прошептала Роза.
— Отца уничтожило это известие. Их брак остался в прошлом, но он не мог простить себе, что уехал, хотя раньше ему казалось, что альтернативы нет. Дело в том, что мой отец — еврей. — Помолчав, Оливер спросил: — Тебе известно хоть что-нибудь о судьбе евреев на континенте?
У Розы мелькнуло воспоминание: дневник, который она взяла в руки в библиотеке Протектора в Берлине. Агата Кеттлер, пятнадцать лет.
«Сегодня утром арестовали еще несколько тысяч евреев. Я храню этот дневник в безопасном месте, надеюсь, он переживет меня…»
— Нет. А тебе?
Он подался вперед, ближе к ней, и его лицо никогда еще не казалось ей столь сосредоточенным и напряженным.
— Я слышал кое-что. Слухи о концентрационных лагерях. Сложно понять, что правда, а что нет.
— Твой отец знает больше?
Если и знает, то не в состоянии рассказать.
Мы можем только переписываться, а в письме многого не напишешь. Только то, что не заинтересует цензоров. Я с ним и не говорил нормально после того телефонного звонка, в сороковом году. Он умолял
