Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
особенностями зависимость и вырабатываемое сетью самоусиляющееся поле внимания и удовлетворения.
Именно здесь становится понятно, что это история вовсе не о корпорациях и технологиях. Щебечущая машина, может быть, и ужастик, но в нем участвуем все мы, пользователи. Мы – часть машины, и мы находим в ней свое удовольствие, каким бы разрушительным оно ни было. Но такой ужастик возможен лишь в том обществе, которое беспрестанно производит эти самые ужасы. Мы подвержены зависимости от психотропных устройств только потому, что сами хотим, чтобы нашими эмоциями управляли, чтобы их вытягивали из нас посредством неумолимых стимулов. Мы только рады погрузиться в транс, попасть в мертвую зону, уйти от всего, что разочаровывает нас в мире живых. Токсичность Twitter только потому лишь приемлема, что кажется меньшим из зол. «Ни одну зависимость, – писал Фрэнсис Спаффорд, – не объяснить изучением наркотика. Наркотик не вызывал такой потребности. Экскурсия по пивоварне не объяснит, почему человек становится алкоголиком».
Избавление от зависимости, как утверждает нейробиолог Марк Льюис, – это уникальный процесс преобразования. Он требует творческого прыжка. Аддикт не просто резко завязывает или принимает какое-нибудь вещество-заменитель, а справляется с непреодолимой силой привычки. Речь идет не о единственном решении, как, например, в случае голосования или покупки, когда результат появляется незамедлительно. Это длительный процесс превращения в другого человека. Одному придется пройти курс интенсивной психотерапии, другому – научиться чему-то новому, а третьему поможет только религия. Вся прелесть нейропластичности, говорит Льюис, в том, что несмотря на отмирание мозговой ткани, когда поле внимания сокращает и урезает синапсы, как только человек справляется со своей зависимостью, отмершие ткани не только восстанавливаются, но еще и нарастают. Бывшие наркоманы не просто возвращают потерянное – как правило, они открывают в себе абсолютно новые и более выдающиеся способности. Учатся жить по-другому.
Вопрос в том, на что похоже это преображение? Как пробрести новые, хорошие привычки, как найти лучший способ писать друг другу? Если мы смогли вписаться в эту ситуацию, то как нам из нее выписаться?
5
Как могла бы выглядеть утопия письма? На этот вопрос нет и не может быть ответа. Если бы хоть кто-то знал, на что похожа утопия, она бы перестала быть утопией, а превратилась бы в нашу жизнь.
В буквальном смысле утопия значит – несуществующее место, то есть в лучшем случае утопии – это не установки, а воображаемые заглушки для человеческих желаний. В худшем, киберутопизм – это неолиберальная сублимация коммунализма 1960-х годов, которая отражает путешествие от хиппи Стюарта Бранда и его «Каталога всей земли» до журнала Wired. По словам Кевина Келли, ответственного редактора Wired, вся земля – это «глобальная, взаимосвязанная система технологий, которая вибрирует вокруг нас». В этой системе, которую он называет «техниумом», Келли, Бранду и их сподвижникам поют серенады венчурные капиталы, их превозносят в Давосе. Но для Келли все это имело более мистическое значение. Техниум – «на самом деле божественное явление, отражение Бога», – величественно сообщил он в интервью журналу Christianity Today. В своей книге Келли был более сдержан и отважился сказать лишь, что «если Бог существует, то изгиб свода техниума направлен прямо на него». Это в буквальном смысле придавало мировому триумфу Кремниевой долины священное значение.
В своем лучшем проявлении киберутопизм наслаждался несказанной возможностью. От прославления Мануэлем Кастельсом «креативной автономии» в интернете до эгалитарных «сообществ практиков» Клэя Ширки, киберутопизм приветствовал не столько желанное состояние завершения, сколько расширение новых горизонтов. Открытость и неопределенность сети, кажется, обеспечили возможность создания «образов жизни»[49]. как назвал их Джон Стюарт Милль. Это утопическая сторона либерализма. С этой точки зрения достоинство платформенной модели в том, что она позволит каждому писать настолько уникально, насколько он должен, и настолько причудливо, насколько он хочет.
Крах безосновательного киберутопизма, проявляющего недостаточно внимания по отношению к политической экономике платформенного капитализма и его патологий, вызвал контрутопическую реакцию. Она проявляется в изобилии статей под такими заголовками, как «Я ушел из соцсетей, и моя жизнь изменилась». Таких выступлений на конференциях TED, как выступление Кэла Ньюпорта на тему «Почему надо уходить из социальных сетей». Таких книг, как книга Джарона Ланье «Десять аргументов в пользу того, чтобы удалить свои аккаунты в соцсетях прямо сейчас». В этом же ряду стоят бесчисленные аналитические статьи о том, как бороться с «фейковыми новостями» и не дать российским троллям разрушить демократию. В последнее время богатые люди все чаще отказываются от социальных сетей, делегируя ведение своих аккаунтов профессионалам. И конечно же, сами создатели платформ никогда не увлекаются своими продуктами: воздержание от социальных сетей – это не недостаток бедных, а культурное отличие богатых.
«Мир без утопий, – пишет историк Энцо Траверсо, – постоянно оглядывается назад». Без утопий наши несбывшиеся желания начинают раздражать и дают обратную реакцию. Движение назад, несмотря на то что оно оспаривает неизбежность нашего уподобления Боргу, имеет обратную реакцию. Почему-то считается, что достаточно просто призвать к выходу остальных. И эта фантазия поддерживается иллюзией о том, что с частым обращением к иррациональности толпы, паранойе, нигилизму и садизму, которые характерны для социальной индустрии, можно справиться, просто «сделав шаг назад». Как будто корни этого феномена не ушли вглубь, а лежат на поверхности.
Эту позицию ошибочно высмеивают как неолуддистсткую. Сегодня достоверно известно, что история представила луддитов в ложном свете, а их борьбу против эксплуатации и увольнений несправедливо описывают как технофобию. Они не были против машин, они умели ими пользоваться. Их утопия, какой бы они ни была, являла собой не доиндустриальную Аркадию, а зарождающуюся социалистическую, где машины подвластны рабочим, а не рабочие – машинам. Они ломали инструменты, чтобы избавиться от появляющейся социальной машины, которая относилась к ним, как к расходному материалу производственного процесса.
Луддиты к тому же были прекрасными троллями. Они, как и уничтоженное несколькими годами позже движение в Патерлоо, были прототипом классового восстания, только провели они его с огромным размахом. Само название «луддиты» происходит от имени вымышленного предводителя, Неда Лудда, который был плодом легенд и фантазий, но британские власти его боялись, а тайные агенты искали доказательства его существования. Мятежники решили, что мистер Лудд живет в Шервудском лесу, где жил не менее легендарный Робин Гуд, и писали письма на адрес «Шервудский лес, офис Неда Лудда». Они наряжались и маршировали как «жены генерала Лудда».
В XXI веке луддизм – это вполне аргументированная позиция, на самом деле, даже востребованная. Но как это будет выглядеть? Вряд ли можно разбить машину. Она слишком рассредоточилась по всему миру. К тому же, многое из того, что мы сегодня называем инструментами, абстрактно: нельзя «разбить» кнопку «Нравится». Более
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
