что в дому ей печально будет, одиноко, что мысли станут одолевать нехорошие. С того и улыбку утратила, и голову опустила.
Остановилась уж у угла хоромцев. Встала и засмотрелась на закат яркий.
– Вон как значит. Жених во двор, а невеста со двора? Рябинка, а ведь ждать обещалась, – голос прозвучал в тишине громом. – Здорова ли? Не тревожит боле рана?
Еленка подскочила, обернулась и Власия увидала: шуба волчья нараспашку, шапка на голове богатая, глаза блескучие, яркие!
– Влас! – бросилась к бояричу, обняла крепко. – Вернулся! Что ж так долго?
– Гляди-ка, скучала, – обвил руками, прижал к себе, согрел теплым дыханием шею Еленкину. – Рябинка, ежели б я мог сам себе смерть выбирать, просил бы, чтобы ты меня задушила обнимая. Вот прямо как сей миг.
– А тебя и задушить мало, – опомнилась, отступила и руки убрала за спину. – Ты где был?! – сама смотрела в лицо дорогое, примечала и взгляд счастливый, и улыбку нежную, а уж потом увидала красные сапожки, что висели на плече боярича, связанные веревочкой за голенища. – Ой…Влас…а это что? – задохнулась от нежности, поняла уж – для нее подарок.
– Елена, да ты меня ли ждала? – улыбался белозубо. – Так-то поглядеть, сапогам больше рада. На обновку смотришь-сияешь, аж завидно становится. – Взглядом таким подарил, что щеки Еленкины полыхнули румянцем, а сама она оробела как-то.
– Так ведь ты привез, не иной кто. С того и радуюсь, – прошептала.
– Значит, дорог не ценой, а тем, кто дарит? – подошел близко и в глаза заглянул. – Тогда и ты меня одари, Рябинка.
Скинул сапожки с плеча, подал боярышне, а она приняла, прижала к груди и прошептала:
– Спаси тя, боярич. Век не забуду. Что ж тебе в ответ?
– Я эти сапоги, Елена, сам не забуду. Верь, достались непросто. Целый день по Луге носился, искал по ножке. Чаю, угадал, – и шагнул уж к девушке, а та…
– Целый день? Власий, ты целый день сапоги искал?! Зачем мне они, забери! Глупый ты! Лучше бы приехал поскорее! – хотела бросить подарок в снег, но не смогла отчего-то.
– Рябинка, тебя хотел порадовать, – вроде как оправдывался.
– Не надо мне такого…Мне ничего не надо, только чтоб ты был… – сапожки обронила, заплакала и снова кинулась обнимать Власа.
– Ну что ты… – целовал щеки соленые. – Что ты… Здесь я, с тобой. Да что ж за наказание? Я и рад, как щеня, и слезами готов залиться. Эдак я до свадьбы издохну. Что? Не веришь? Вон сердце бухает, как дурное, едва не выскакивает. И все через тебя, окаянная. Рябинка, любая, не плачь. Вот знать не знал, что невеста у меня плакса. Сей миг верни сварливицу мою!
Так выговаривал, так утешал, что Еленка против воли улыбнулась:
– Гляди, накличешь. Сейчас как начну ругаться, – пугала, а сама тянулась к нему, подставляла личико румяное, поцелуев ждала.
– Того и прошу, – он и целовал. – Обещался же целовать всякий раз, как скверное скажешь.
– Вон как. Токмо по обещанию? – оттолкнула боярича, уперлась в грудь широкую ладошкой да в глаза посмотрела игреливо.
– А как же, – наново ехидничать принялся, шапку лихо заломил и выпрямился горделиво. – Мое слово крепкое, боярское.
– Правда? – сложила руки на груди и бровь изогнула. – Ну что ж, услыхала я тебя, Власий Захарович. С сего мига ни одного дурного слова тебе не скажу. Ты уж не бойся, не стану обещанием тебя казнить.
– Вот спаси тя, Елена Ефимовна, на добром-то посуле, – поклонился шутейно. – Токмо мало я верю в твою покорность. Разумею, что целовать мне тебя и целовать.
– Не веришь? Власий, я ведь дочь боярская, цену своему слову знаю. Упрямиться могу хоть тьму лет. Ты уж не серчай, но быть тебе не целованным на веки вечные. Ну, ежели только иную невесту себе не приглядишь, – выпрямилась гордо, высверкнула синими очами.
– А и добрая ты, – ответил взглядом блескучим. – Так хочешь меня другой отдать? Ну что ж, твое слово, за тобой и дело. Может, сама мне и сыщешь? Сосватаешь?
– Ты, чай, сам не безглазый. Авось найдется охотница на тебя, медве… – и запнулась, поняла, что слово скверное едва с языка не соскочило.
Власий прищурился да брови изогнул:
– Ась? На кого? На медведину? Ох, Еленка, и минутки не продержалась.
– Почудилось тебе, – отступила на шаг, а все потому, что уж очень горячий взор был у боярича.
– Еще и врешь. Берегись, Рябинка. Не глухой я, совсем не глухой, – и шагнул к боярышне, руку протянул, ухватил за ворот шубки. – Расплачивайся, сварливая.
– С чего это? – упиралась глупая.
– Вот как значит. Отказываешься? А я говорю, плати!
Еленкину злость как ветром сдуло. Разумела вот сей миг, что ругается он, платы требует не по злости, не шутливо, а через то, что любит сильно. Поняла не умом, но сердцем. Почуяла, как рука его дрожит, как голос нежнеет, как взор ласкает жарко. С того и девичье взвилось, опалило сердечко, душу согрело, а вместе с тем и слова пришли горячие, правдивые:
– За все заплачу тебе, Влас, разочтусь сполна. За любовь твою, за доброту, за верность и плечо крепкое. Если б не ты, я так и плутала бы во тьме, душу черствой делала, сердцем леденела. Спаси тя, любый, что увидал во мне не сварливую девку, а Рябинку. – Обвила руками нежными, поцелуй подарила: жаркий, огненный, будто самый последний. Радостно всхлипнула, когда поняла, что руки сильные обняли, да прижали крепко к широкой груди.
Сколь время прошло неведомо: то ли вся жизнь, то ли миг малый. Когда уж оба в разум вошли, Власий ответил:
– Рябинка, сам богу молился о тебе. Ведь сколь раз пути наши расходились, помнишь ли? Как ты в скит просилась, а я отпустил. Как сбежала ты. А потом и стрела эта разлучная… Ты едва не погибла, да и я чуть не ушел за грань. Никто не знает, сколь нам времени отмеряно, так надо ли тратить его попусту на обряды долгие? Елена, давай завтра обвенчаемся? Давно уж я тебя из дома-то свёз, так к чему вдругоряд поездом к тебе идти? Перед людьми ты
