class="p1">Преподобный отец Опимиан:
— Старая греческая поэзия всегда верна природе, ее можно строжайше поверять. Должен сказать, для меня это необходимое условие поэзии истинной.
Мистер Мак-Мусс:
— Нет поэта, более верного природе, нежели Бернс, и менее ей верного, нежели Мур. Фантазия всегда ему изменяет. Вот ведь, например, очень всем нравятся строки и в самом деле милые на первый взгляд:
Роса ночная оросит дубравы,
Посеребривши над его могилой травы,
Так и слеза, что падает в тиши,
О нем напомнит в тайниках души[445].
А ведь поверки не выдерживают. Яркость зелени зависит от росы, но память от слезы не зависит. Слеза зависит от памяти.
Преподобный отец Опимиан:
— По мне есть неточности похлестче изменившей фантазии. Например, я с неизменным неудовольствием слушаю одну песнь. Юноша поднимается в гору, все выше и выше, и повторяет Excelsior[446] [447], но само по себе слово означает лишь большую степень высоты какого-либо предмета в сравнении с другими, а не степень большей вознесенности предмета в пространстве. Стебель фасоли Джека[448] делался excelsior, по мере того как вырастал; сам же Джек ни на йоту не стал более celsus[449], оказавшись наверху.
Мистер Мак-Мусс:
— Боюсь, ваше преподобие, если вы станете искать у знаменитых поэтов глубоких познаний, вам часто придется огорчаться.
Преподобный отец Опимиан:
— Я вовсе не ищу глубоких познаний. Я хочу только, чтобы поэт понимал, о чем он пишет. Берне не был ученым, но он всегда владел избранным предметом. Вся ученость мира не породила бы Тэма О Шентера[450], но в этой вещи нет ни одного ложного образа, ни одного не к месту сказанного слова.
А вот как по-вашему, что означают строки:
Увидел черноглазую царицу
В цветах, у ног багряный плат,
Смела, прекрасна, смуглолица,
И брови золотом горят[451].
Мистер Мак-Мусс:
— Я был бы склонен принять это за описание африканской царицы.
Преподобный отец Опимиан:
— И однако ж, так один известнейший наш поэт описывает Клеопатру; а один известнейший художник[452] наш снабдил его описание портретом безобразной, осклабившейся египтянки. Мур положил начало этому заблужденью, доказывая красоту египтянок тем, что они якобы «соплеменницы Клеопатры»[453][454]. И вот уже мы видим как бы обратное доказательство тому, что Клеопатра была страшилищем, оттого что она была соплеменницей египтянок. Но Клеопатра гречанка, дочь Птолемея Авлета и одной черноморской дамы. Птолемеи были греки, и достаточно взглянуть на родословные их, на их монеты и медали, чтобы убедиться, как блюли они чистоту греческой крови, как опасались смешения с африканцами. Только подумать, что это описание и эта картинка относятся к той, кого Дион[455] (и весь древний мир в согласии с ним) называет «прекраснейшей средь жен, отрадой взоров, наслажденьем слуха»[456]. Ибо она была недюжинной образованности, говорила на многих языках легко и красиво. Ум ее был столь же необычаен, как ее красота. А в этом жутком портрете нет и намека на осмысленность.
Беседа за карточным столом шла, прерываясь то паузами, то специальными замечаниями касательно кое-каких подробностей кадрили.
Мисс Грилл то танцевала кадриль, то садилась в уголок, где ее тотчас окружали своим вниманием кое-какие молодые люди, пользуясь тем, что рядом с нею нет ни лорда Сома, ни мистера Принса. Мистер Принс все сидел, словно пригвожденный к месту подобно Тесею[457]. Чем более рассуждал он о своем исчезновении в решительный миг и столь долгом отсутствии, тем более собственное поведение казалось ему необъяснимым и даже неизвинительным проступком. С предельным неудовольствием наблюдал он рой мотыльков, как он про себя их именовал, порхавших вокруг огня ее красоты; с каким бы счастьем отогнал он их прочь; но, поскольку об этом не могло быть и речи, он бы с готовностью к ним присоединился; но и на такое он не решался.
А меж тем его бы встретили с благосклонностью. Юная леди на него нимало не гневалась. Она понимала и великодушно допускала борьбу противоречивых чувств. Однако ж, если не вмешаться, сомнения его могли весьма затянуться. И мисс Грилл изобретала средства, как бы заставить его решиться на тот или другой определенный выбор.
ГЛАВА XXIV
РАЗВИТИЕ ЧУВСТВ. ПОВЕЛЕНИЕ ЛЮБВИ. ВЛЮБЛЕННЫЙ РОЛАНД
Δἑρκεο τὴν νεἀνιν, δέρκεο, κοῡρε˙
Ἔγρεο, μὴ δε φύγη πέρδικος ἄγρα.
῾Ρόδον ἀνθέων ἀνάσσει˙
῾Ρόδον ἐν κόραις Μυρίλλα.
Влюбленных глаз не отрывай —
Утратишь вмиг желанный рай.
Хоть обойдешь ты целый свет,
Прекрасней этой розы нет.
Анакреон
Покуда свет, огонь и музыка оживляли общество за плотно задернутыми занавесями, снаружи была безлунная ночь и густо валил снег; и утром однообразная белизна одела окружные поля и тяжко навалилась на ветки деревьев. Лорд Сом, не желая отказываться от коньков, выступил немедля после завтрака, созвал работников и расчистил обширное место на льду, дорожку к нему от дома и часть берега. И он веселился на льду с мисс Найфет да еще кое с кем из гостей, а прочие, как всегда, их наблюдали. Был тут и мистер Принс, довольствовавшийся ролью зрителя.
Лорд Сом предложил станцевать рил, мисс Найфет согласилась, но для рила нужен хотя бы третий. Долго искали его, пока наконец некий юноша весьма круглого свойства, не отважился восполнить нехватку, зато уж потом он не заставил себя ждать и почти тотчас полег на льду, где на него и рухнули бы оба других танцора, не прояви они должной предусмотрительности. Другие смельчаки его сменяли, быстро демонстрируя разновидности неуклюжих падений. В конце концов лорд Сом и мисс Найфет откатили от них так далеко, как только позволяла расчищенная площадка, и он ей сказал:
— Если был бы не «приз Аталанты» лучшему бегуну, а «приз мисс Найфет» лучшему конькобежцу, я б непременно завоевал вас, доведись мне состязаться с кем угодно, кроме вас же самой.
Она отвечала:
— Не сбивайте меня, а то я поскользнусь.
Он умолк, но слова ее произвели должное действие. Они поощрили сто ровно настолько, насколько он в своих сложных обстоятельствах и мог надеяться и насколько она могла это допустить.
Мистер Принс восхищался «поэзией жестов», как и все прочие на берегу. У него родились соображенья, которыми он охотно поделился бы с мисс Грилл, но тщетно он искал ее
