Клянусь любовию моей…
К последней строке голос Загорского утих, стал едва слышным, но, кажется, именно последняя строка произвела на девушку самое сильное впечатление.
Джамиля заморгала, лицо ее сделалось осмысленным. Секунду она глядела на Нестора Васильевича, не шевелясь, а тот уже выцеливал горло под чуть закинутым подбородком. Правая рука его была сломана, надо было воспользоваться единственным шансом, другого не будет. Он остановил ее великими любовными стихами, но что она сделает с ним, когда шейх снова погрузит ее в гипнотический транс? Нет, у него не было другого выхода, просто не было. Горло ее сияло перед ним белым светом, такое беззащитное, хрупкое. Один удар кулаком – и он спасен. И все равно он медлил, не мог решиться. Зачем появилось в его жизни это странное, такое неприкаянное и в то же время счастливое существо. Счастливое, потому что, несмотря на все свои странности, оно так же было взыскано любовью Всевышнего, как и любой другой человек. Как же он мог ударить ее, как мог убить сейчас – пусть даже под страхом смерти?
Она все еще смотрела на него, не шевелясь, и вдруг в глазах ее что-то дрогнуло, и глаза эти наполнились болью. В следующий миг она обхватила себя руками, застонала и повалилась на землю. Выйдя из транса, она снова обрела человеческие чувства, теперь она ощущала боль. Сломанные ребра и отбитые внутренние органы заныли так сильно, что она не смогла сдержать слёз.
– Ну-ну, – сказал он, присаживаясь рядом и приобнимая ее рукой, – это ничего, это пройдет.
Он быстро надавливал ей на особые точки, обезболивая тело, и скоро она уже перестала стонать, лежала на спине, глядя вверх – на него и куда-то дальше, выше. Что он сказал ей минуту назад, и говорил ли что-то, или все это ей только почудилось?
Ганцзалин наконец дотянулся до Нуруддин, нанес ей такой удар ногой, что она подлетела кверху, упала, покатилась, вскочила, хромая, заметалась, как крыса, потом вдруг выхватила из складок одежды небольшой метательный нож, коротко замахнулась.
– Ганцзалин! – отчаянно крикнул Загорский.
В ту же секунду под сводами пещеры грянул выстрел. Нуруддин замерла на миг и упала ничком прямо на землю, окаменевшие пальцы судорожно сжимали нож. Кадыр-Палван только что вошел в пещеру и патроны не успели отсыреть в его револьвере.
Поняв, что остался один против троих, Хидр попятился. Он видел, как поднялся с земли Загорский, как рядом с ним встал Ганцзалин и они, как два бессмертных духа, медленно двинулись к нему. Но просто так бежать с поля боя и бросить Коран он не мог, это было выше его сил. Взгляд его скользил по пещере, выискивая хотя бы тень надежды, и вдруг наткнулся на лежащую на полу Джамилю.
– Джамиля! – отчаянно закричал Хидр, лицо его перекосило от злобы. – Убей! Убей их всех!
Но Джамиля уже не слушала его, не слышала. Струйка крови вытекла у нее изо рта. Она больше ничего не чувствовала, и только остановившийся взгляд ее, упершийся в своды пещеры, делался все более прозрачным, и перед взглядом этим исчезали, растворялись все препятствия. Не адская тьма, но небесная синева разверзлась перед ней, и чем дальше проникал ее взгляд, тем темнее становилось небо. Сначала стало оно зеленым, как цвет веры, а потом черным, как изначальная истина. И в черноте этой она различила несомненное присутствие Всевышнего – того единственного возлюбленного, к которому стремилась она всю свою жизнь…
Эпилог. Нестор Васильевич Загорский
С тяжелым сердцем, читатель, пишу я эти строки. Чем старше человек становится, тем трагичнее вокруг него жизнь. Уходят его друзья, родные, уходят близкие люди. Это тяжело, горько, но куда горше, когда причиной их ухода становишься ты сам.
Что бы там ни думали про меня тибетские ламы, я не ангел и не святой. Защищая свою жизнь, мне приходилось убивать, хотя делал я это гораздо реже, чем мог бы. Но тут был случай, когда я скорее пожертвовал бы собой, чем дал убить человека. Однако при этом убил его именно я.
Я говорю сейчас о несчастной Джамиле, которую, так уж вышло, убил я во время боя своими собственными руками. И нет у меня даже того оправдания, что я убил ее защищаясь, убил, сам того не желая. Я остановил ее подлым, запрещенным приемом – признанием в любви, которое для нее оказалось важнее, чем приказ ее учителя. Я поступил так потому, что не было другого способа вывести ее из гипнотического транса и остановить машину убийства, в которую превратил ее наставник Хидр. Но все же я виноват: я должен был сделать правильный выбор, и я должен был позволить ей убить меня.
– Ну конечно, – заметил тут Ганцзалин, иной раз проявляющий необыкновенную черствость. – Она убила бы вас, потом убила бы меня, потом вся эта веселая компания во главе с Хидром пошла бы по земле убивать всех, кто только под руку попадется. Именно так бы оно и было. Потому что если бы Коран остался у Хидра, на земле развернулась бы великая война, тут даже сомневаться не приходится.
Может быть, очень может быть, что он и прав в конечном итоге. Вот только ни вины моей, ни боли это не отменяет. Сердце мое саднит вот уже много дней, и, может быть, чувство это будет преследовать меня до самой смерти.
Я знаю, что у Бога мертвых нет. И я знаю, что дух твой бессмертен, и ты сейчас смотришь на нас с неизмеримых высот и слышишь каждое наше слово. И зная это, я обращаюсь к тебе с последней просьбой: прости меня, Джамиля. Прости, если сможешь…
Заключение
Волин закончил читать, отложил кипу листов в сторону, задумался. Генерал смотрел на него с легкой, еле заметной усмешкой.
