– Это как?
– Конкретные процедуры мне неизвестны…
Темнила что-то Агата. А чего, спрашивается, темнить? Дага через эти самые процедуры пропустили в первый же день. Ничего особенного он в них не узрел. Просто пришлось четырежды с небольшими перерывами, чтоб отдышаться, рассказывать о своем личном трансцензусе; описывать все мелочи, все подробности, отпечатавшиеся в сознании: и что он в это время почувствовал, и как выглядели улицы и дома, и не заметил ли он где-нибудь календарь или число, например в обрывке газеты (конкретная дата этой версии будущего была бы очень важна), и не узнал ли он кого-нибудь из солдат, и про запахи (таковых не было), и вообще – вплоть до воспроизведения звука скрежетания по железу.
Все было вполне естественно. Даг быстро понял, что фактурная и, главное, хронологическая привязка трансцензуса – прежде всего. Возьмите, например, трансцензус, обозначенный как «Тысяча дождей», объяснял ему Гремлин, прекрасный, детализированный, исключительно реалистичный материал, но непонятно, что мы из него можем извлечь. С одной стороны – глобальная засуха, заболачивание, экологическая катастрофа. С другой стороны, вот вопрос: что послужило для нее, так сказать, спусковым крючком? Можем ли мы это предотвратить? Или возьмите трансцензус «Оптимум»: Китай уже начал эксперимент с тотальным внедрением социальных рейтингов. И что? Россия действительно пойдет тем же путем? А если пойдет, то – каким образом и когда?
Так что Даг это все уже проходил.
Или под особыми процедурами подразумевается что-то еще?
Так и не объяснила Агата. Секретность, видите ли; здесь все были помешаны на секретности. Флигель, где базировался проект «Аргус», представлял собой одно из зданий большого военно-медицинского комплекса, куда входили и Медицинский музей, и клиника, и лаборатории, и виварий, и еще какие-то учреждения, разбросанные по громадному саду. Территориально это было между Загородным и Фонтанкой. Удивительное совпадение: всего в двух шагах от переулка, где жил сам Даг. Если срезать через проходные дворы, не закрытые еще по дурацкой моде воротами с цифровыми замками, дойти было можно за три-четыре минуты. Правда, сам Флигель был отделен от комплекса довольно высокой оградой, шлагбаумом, будкой с вооруженным охранником, вход был строго по пропускам. Официальное именование: «Флигель № 4», в стене – железная дверь с табличкой «Отдел ПЗМУ». Что такое ПЗМУ, никто понятия не имел. По крайней мере, никто из визионеров. Гремлин, конечно, знал, но спрашивать у него не было никакого желания.
Секретность тут соблюдалась неукоснительно. Появившись во Флигеле, Даг первым делом сдал сотовый телефон, а далее запечатлел свою подпись на документе о неразглашении: четыре машинописные страницы, заполненные микроскопическим шрифтом. Руководил данным ритуалом полковник Петр Петрович Петров, тоже, разумеется, псевдоним, во Флигеле, как Даг быстро понял, пользовались не настоящими именами, а псевдонимами, и взгляд у полковника был такой, что сразу же захотелось вытянуться по стойке «смирно». Даг даже не пытался выяснить, что собственно он подписывает. И так понятно: сболтнешь лишнее слово – через полчаса расстреляют, тело сожгут, прах развеют, вычеркнут из всех баз данных – никогда такого человека не существовало. И командовать расстрелом будет лично полковник Петров, гаркнет: «Товсь!.. Цельсь!.. Огонь!..» – одним предателем родины станет меньше.
А Гремлин действительно был похож на известного кинематографического уродца: невысокого роста, болезненно тощий, с несколько раздутой вширь головой, по бокам которой торчали треугольные уши. Движения у него были какие-то дерганые, словно Гремлин внутри себя непрерывно куда-то бежал: опаздывал или уже опоздал. Казалось даже, что из-за решетки ребер доносится потикивание подгоняющих его неумолимых часов.
– Обращаться ко мне вы можете просто – шеф, – сказал он. – Некоторые называют меня господин директор, но это неправильно.
Ну шеф, так шеф.
Дагу было без разницы.
Хотя где-то за мозжечком, у него вспыхнула искорка интереса: кто эти некоторые?
Теперь-то понятно.
Однако при первой встрече было не до того. Гремлин, постукивая сухим пальчиком по столу, говорил нечто совершенно невероятное. По его словам, галлюцинации Дага на самом деле представляли собой вовсе не галлюцинации: не пугайтесь, это не шизофренические заскоки, а не больше не меньше как прозрение будущего. Своего рода трансцензус, такой термин он в этом разговоре употребил – выход за пределы реальности, восприятие онтологических перспектив, только, конечно, не в смысле ощущения бога или, извините за выражение, какой-нибудь там астральной галиматьи, а в смысле расширения бытия, устремленного по вектору времени.
– Будущее вырастает из настоящего, – объяснял ему Гремлин. – Они связаны между собой тысячами животрепещущих нитей. И вполне естественно, что человеческое сознание, как бы продолжая эти нити вперед, словно бы чуть-чуть приподнимаясь на них, может воспринимать некоторые фрагменты грядущего. Всегда существовали и существуют люди, обладающие такими способностями. Мы их называем визионерами. Или реципиентами, если выражаться скромнее. Судя по всему, вы один из тех, кто обладает подобным даром.
Помнится, при этих словах Гремлин со значением посмотрел на Дага, который, если честно, ничего толком не соображал, и далее объяснил, что будущее обладает еще одним важным свойством: оно многовариантно, эвентуально, то есть окончательно не определено, в нем наличествует целый спектр разных версий, как привлекательных, так и негативных, как благоприятных для нас, так и несущих в себе угрозы. Реализация этих версий зависит от конфигурации настоящего.
– Вы, наверное, слышали, что если бы Наполеон в битве при Ватерлоо не страдал насморком, то он это сражение выиграл бы. Карта Европы стала бы тогда совершенно иной. Так это или не так – не нам судить. Обратного хода история не имеет. Но суть здесь выражена абсолютно правильно: пушинка может потянуть вниз чашу весов, легкий поворот стрелки, и поезд, целый состав, движется совсем в другом направлении. То есть, изменяя определенным образом настоящее, можно управлять будущим, получать ту его конформацию, которая нам желательна. Собственно, этим мы и занимаемся по мере сил: сканируем будущее, выявляя разные его версии, и затем пытаемся найти траектории, ведущие не к катастрофам, а к позитивным реалиям. На мой взгляд, ничего важнее этого сейчас нет. Вы же не хотите жить среди мертвых развалин?
– А что, такие версии тоже имеются? – скрипучим голосом спросил Даг.
Он был так напряжен, что слова царапали горло крупнозернистым песком.
– Сколько угодно. – Гремлин пожал плечами. – Деструкции, то есть глобальные катастрофы, спонтанны. Мелкие изменения, которые непрерывно накапливаются в сложных системах, как кислота разъедают их изнутри. Разрушение происходит само собой. А вот чтобы создать нечто устойчивое, образовать целостность более высокого уровня, требуются значительные усилия. Посмотрите на наш мир, – сказал Гремлин. – Как вы полагаете, по какому пути он сейчас движется?
Вопрос был, разумеется, риторический. Достаточно было полистать новостные ленты в сетях, чтобы понять: мир распадается на фрагменты, на самостоятельные отдельности, на осколки, не имеющие функционального смысла, в нем закручиваются вихри водоворотов, поглощающие людей, нации, целые государства, зияют провалы, исторгающие отравленный дым, расползаются язвы войн, оставляющие после себя некротизированные пустоши. Бесполезно и не к кому взывать о спасении: в грандиозной сумятице, в каковую превратилась нынешняя мировая политика, ничей голос уже не будет услышан. И не пандемия тому виной. Вирулентен сам воздух, которым мы дышим. От него мучительно кружится голова, в нем не хватает какой-то важной жизненной составляющей – легкие на вдохе пересыхают и расслаиваются на слюдяные чешуйки.
