ты дала, о клятве бить фашистов до последней капли крови, о родителях и друзьях, которые гордятся нами и которых мы не можем предать. Я скажу только одно: потерпи еще совсем немного, пожалуйста. Ты бы видела, что здесь было четыре года назад. Посмотри на улицу – это агония Рейха. Скоро этого ничего не будет.
– Сколько?! Сколько можно терпеть?! Уничтожьте уже этого шизофреника, и вернемся, наконец, домой! Сколько можно уже ждать? Это невозможно – так жить!
– Недолго, недолго, уверяю тебя.
– Я хочу домой! Я как в психбольнице! Мне кажется, я с ума схожу, когда я каждый день вижу одного фашиста, второго, десятого, и каждый мне говорит: «Да, национал-социализм – это будущее мира! Мы спасаем нацию! Мы защищаем цивилизацию от восточных варваров! Немцы всегда хотели жить в мире, но вокруг нас враги!» Я уже начинаю думать: «Ну не могут же все вокруг так ошибаться. Может, они в чем-то правы?» Я схожу с ума!
– Катя, умоляю, пожалуйста, не терроризируй меня! Пойми, я хочу тебе помочь. Ты это понимаешь?
Кэт вздохнула и поставила стакан на стол.
– Понимаю, – сказала она.
– Пожалуйста, Кать, потерпи еще. Осталось совсем недолго. Весь мир против Германии – куда еще дальше-то? Что бы тут не кричали про супероружие или какие-то скрытые резервы – мы-то знаем, что сказок в жизни не бывает. Тем более, таких ужасных. Так что меньше чем через год здесь по улицам будут ходить наши солдаты, будет слышна наша речь, и кошмар под названием "национал-социализм" наконец закончится.
– А если нет?
– Не будет никакого "если"! – Шнайдер раздраженно встал из-за стола. – Я сказал – так и будет. Без всяких вариантов. Понятно? Это знает Ставка, это знаю я, это знаешь ты. Потому наберись терпения и делай то дело, которое тебе доверили. Извини, я хотел бы сейчас выйти покурить.
– Да курите тут, – сказала Кэт. – Только не дымите сильно.
– Спасибо, – Шнайдер подошел к окну и открыл форточку. На душе было не особо приятно. Какое-то сомнение все-таки оставалось, что через год война закончится, но Кэт об этом не должна была знать. А за окном – все то же. Может поменяться республика, диктатура, монархия, снова возникнуть республика, а серое небо здесь будет всегда. И город здесь серый, и люди – серые, и ничего с этим не сделаешь. Быть может, души тех миллионов несчастных людей, которых убили в войну, не устремились к Богу, а зависли плотными тучами в небе над Германией и заслоняют собой солнце и божью благодать. Навсегда.
Наконец, Шнайдер докурил и вернулся к столу.
– Выпьем еще? – предложил он, разливая коньяк по стаканам. – Давай, Кать, за победу.
Они выпили. Кэт, кажется, немного расслабилась.
– Кать, я тебя очень хорошо понимаю, – сказал Шнайдер. – Я каждый раз слышу от своих "коллег" такое, за что мне хочется повалить их на пол и грызть им глотку, пока не пристрелят. Но я держу себя руках.
– Вы настоящий разведчик.
– Дело не в том, настоящий я или нет. Конечно, я не такой разведчик, которых в кино снимают. Но я вообще сомневаюсь, что такие существуют на свете. Я человек, и многие вещи я делаю как другие, и я ничуть себя в этом не упрекаю. Но есть приказ, и я понимаю, что если я сделаю свою работу хорошо, то погибнет чуть меньше людей, а может, и намного меньше, и этот шабаш закончится раньше. Так что от нашей выдержки здесь и сейчас зависит очень многое. Помни об этом, девочка.
Кэт кивнула.
– Александр Максимович, а вам здесь тоже одиноко? – спросила она.
– Конечно, – Шнайдер улыбнулся мудрой грустной улыбкой. – Мы все здесь одиноки. Знаешь, пытаешься стать самодостаточным, читаешь, медитируешь, занимаешься йогой, но иногда как накатит такая тоска… И так домой хочется – это не представить.
– Я представляю, – кивнула Кэт.
– Ты у нас умница, – кивнул Шнайдер. – Да еще и такая красивая!
– Да перестаньте вы.
– Вот тоже твое отличие от немецкой женщины, – заметил Шнайдер. – Когда немке говоришь комплимент, она отвечает "спасибо", а наши либо оборвут тебя на полуслове, либо начнут говорить, что это просто они сегодня ресницы накрасили.
– Александр Максимович, давайте говорить на нейтральную тему!
– Катенька, я сейчас говорю на самую нейтральную из всех тем. В современном обществе не принято говорить о вещах культурных или интеллектуальных, считается, что этим ты втаптываешь собеседника в грязь, показывая его необразованность. Помнишь, у Чехова: "Это они свою образованность показать хочут, вот и говорят о непонятном". Так что надо говорить о вещах, которые не вызывают умственной нагрузки.
– Ну я же прошу вас! – взмолилась Кэт. – Говорите о чем-нибудь другом!
"Пора все спустить на тормозах", – раздавался голос в голове у Шнайдера. Это снова заработал механизм, вычислявший реакции людей. Но какое же сердце подчинится механизму? Как может не греть нас надежда? Попытаться в последний раз, без особой надежды на успех – что может быть благороднее?
– Знаешь, Кать, – сказал задушевно Шнайдер. – Я тебя люблю с той самой минуты, что увидел. И еще не было ни дня, чтобы я о тебе не думал. Вот я иду на работу, хожу, дышу, а сам думаю: «Как там Катя? Все ли у нее в порядке?» – Шнайдер вздохнул и добавил: – Переживаю.
– Не надо, – сказала Кэт.
– Мы все устали, – сказал мягко Шнайдер. – И я устал, и ты. Мы так все одиноки здесь, среди ненависти, обмана, лжи, бесчеловечных убийств, подлости, трусости. Мы должны сохранить себя, хоть это и очень, очень сложно. Я даже не знаю, возможно ли это. Думаю, почти возможно. Только не знаю, как. Ты понимаешь меня, Катенька?
– Думаю, да.
– Чтобы не сойти с ума – мы должны быть вместе. Только так мы сможем противостоять всему безумию этого мира.
– Что? – встрепенулась Кэт.
– Мне хорошо с тобой, с тобой, с тобой, – нежно произнес Шнайдер, наклоняясь к Кэт. – Только вместе мы сможем сделать то, что нам поручила Родина. Только вместе с тобой, – Шнайдер поцеловал Кэт.
Пришло время бури и страсти (что-то одно), как на картинах Айвазовского, как Ниагарский водопад, песнь штурма и натиска и фанфары победы. Посреди криков и стонов Шнайдер вдруг понял, что все, о чем он сегодня врал, все это стало правдой. Внезапно в голове у него взорвалась бомба, он коротко вскрикнул последний раз и замер, совершенно обессиленный.
–
Зельц коротко вскрикнув, получив удар под ребра.
– Смотри у меня, – пригрозил Мустерман. – Если что – пристрелю при исполнении обязанностей. Нам еще за это по медали дадут.
– Точно, – кивнул Фрике.
