– Могу ли я вас попросить, – неуверенно начал Потапов, – могу я попросить вас оставить хотя бы этого китайского болванчика? Пусть мне останется хоть что-то от сокровища, которое я держал в своих руках и которое так глупо утратил.
Загорский переглянулся с Ганцзалином, потом кивнул.
– Хорошо, – сказал он, – Милэ, насколько мне известно, никакой ценности не представляет. Пусть хранится у вас. И вот еще что. Я надеюсь, этот разговор останется между нами. Не в ваших интересах, чтобы всей этой историей заинтересовалась чрезвычайка. Вы же понимаете, что грозит лично вам за перемещение через границу предметов такой необыкновенной ценности, как этот алмаз?
Не дожидаясь ответа, Загорский улыбнулся необыкновенно обаятельно, Ганцзалин тоже оскалился в силу данных ему природой мимических возможностей, и оба покинули квартиру Потапова.
Соглядатаев на лестнице уже не было, однако, когда они вышли во двор, к ним приблизился знакомый им уже посланец мировой китайской закулисы Ли Сяосюн и без лишних церемоний потребовал отдать ему «Слезу Будды».
– Не так сразу, – спокойно отвечал Нестор Васильевич. – Мало ли по Москве шатается китайцев, желающих разбогатеть? Вы не предъявили ни верительных грамот, ни рекомендательных писем. Как же я отдам вам величайшую национальную ценность Китая?
Обычно выдержанный, Ли Сяосюн после таких слов почернел от гнева.
– Я полагал, что мы достигли договоренности, – процедил он сквозь зубы.
– Я обещал только найти алмаз, и я свое обещание сдержал, – Загорский казался совершенно спокойным. – Но, согласитесь, с моей стороны было бы чистым ребячеством отдавать алмаз первому попавшемуся китайцу.
Господин Ли несколько секунд молчал, буравя взглядом невозмутимого Нестора Васильевича.
– Хорошо, – сказал он наконец, – от кого и какие вам нужны рекомендации?
– Никакие, – отвечал Нестор Васильевич, – нет таких рекомендаций, которым бы я сейчас поверил.
– Значит, вы решили оставить алмаз у себя? – неприятно осклабился китаец.
– Тоже неверно.
И Загорский как мог доступно объяснил, что алмаз в Китай доставит не Ли Сяосюн, а человек, которому он доверяет безраздельно, то есть Ганцзалин. И отвезет он его не Чжан Цзолиню, не главарям чжили́йской клики, не японцам, и даже не президенту Китая. Он отвезет его прямым ходом в пекинский монастырь Юнхэгун и отдаст («Под расписку», – уточнил Ганцзалин), да, отдаст под расписку настоятелю монастыря.
– Но как ваш Ганцзалин доберется до Китая? – растерялся Ли Сяосюн. – Он ведь советский гражданин, а у нас даже нет официальных дипломатических отношений с Россией.
– А вот это уже ваша забота, – беспечно отвечал Загорский. – Придумайте что-нибудь.
И повернулся, чтобы идти прочь.
– Постойте, – сказал вслед ему китайский эмиссар. – Вы же понимаете, что с тех пор, как алмаз оказался у вас, вы подвергаетесь огромной опасности?
– И это тоже ваша забота, – невозмутимо заметил Нестор Васильевич. – Организуйте нашу охрану так, чтобы ни один волос не упал с нашей головы. И, кстати, если мы вдруг погибнем, алмаз вам не достанется. Мы так его спрячем, что никто не найдет. Так что поспешите.
Ли Сяосюн только желваками поиграл в ответ на такое нахальство. А Загорский вместе с Ганцзалином покинули двор знаменитого здания страхового общества «Россия», в котором жил и работал злополучный Потапов.
– Мы неплохо встречаем новый, тысяча девятьсот двадцать второй год, – сказал Нестор Васильевич. – Не знаю, было ли дело со «Слезой Будды» самым трудным, но оно точно было самым длинным в нашей практике. Ради такого случая не грех и в ресторан заглянуть. Большевики не зря объявили НЭП, теперь порядочные люди могут хотя бы Рождество прилично встретить.
– А хватит ли у нас денег на ресторан? – засомневался Ганцзалин.
– Должно хватить, – беспечно отвечал Загорский. – В крайнем случае, продадим алмаз.
Он подмигнул оторопевшему Ганцзалину, и они двинулись по свежевыпавшему, совершенно белому еще снегу, громко скрипевшему под толстой подошвой желтых американских ботинок, которые подарил Загорскому, прощаясь, самарский купец второй гильдии Ливерий Николаевич Покидышев…»
Эпилог. Нестор Васильевич Загорский
«Сейчас, как мне кажется, пришло время обратиться к читателю (а автор этих записок все-таки надеется, что рано или поздно у них найдется читатель, иначе чего ради было бумагу марать?)
Итак, дорогой читатель! Так случилось, что предыдущий фрагмент моего дневника обошелся без предисловия. Да и, согласитесь, странно было бы, если бы покойник писал предисловия к повествованию о собственной смерти – науке, во всяком случае, такие случаи неизвестны. Хотя, оговорюсь, в литературе они вполне возможны. Особенно если учитывать высокую чувствительность господ литераторов к трагическим поворотам своей судьбы и склонность их предсказывать по поводу и без оного свою собственную гибель.
Мой случай, однако, не совсем вписывается в привычный механизм писательского мазохизма: я своей смерти не предсказывал и, признаюсь, ее не ждал и даже, если можно так выразиться, весьма был ею огорчен. Но из песни слова не выкинешь – меня убили, причем самым бесстыжим и предательским образом. Более того, если бы не высокое мастерство Его святейшества Тхуптэна Гьяцо и его лам-заклинателей, боюсь, эта смерть оказалась бы для меня последней и окончательной. Но, по счастью, меня удалось вернуть буквально с того света, причем вернуть без всякого ущерба для моего интеллекта – во всяком случае, мне бы очень хотелось на это надеяться.
Так или иначе, я посчитал, что предисловие покойника к истории о том, как его убили, нарушило бы художественную целостность повествования, а саму историю – вполне документальную – превратило бы в фантастический роман в духе, может быть, Герберта Уэллса или позднего Конан Дойла, любившего вызывать духов усопших и вести с ними нравоучительные беседы. В сложившихся обстоятельствах у меня было два варианта. Первый – изложить всю историю какому-нибудь знакомому литератору и попросить его на этой основе создать самостоятельное повествование. Второй – стать этим сторонним литератором самому и писать о самом себе в третьем лице. Я остановился на втором варианте. Во-первых, он проще и не требует вмешательства посторонних, во-вторых, рассказ о себе самом в третьем лице неожиданно открыл для меня богатые возможности. Когда я пишу свои записки в виде дневника от первого лица, я оказываюсь ограничен временем и сюжетом, то есть могу рассказывать только о том, что вижу я в описываемый момент. Однако же настоящий дневник обычно пишется с некоторого расстояния, когда автор знает не только то, что происходило с ним, но и то, что происходило вокруг, за пределами его прямого восприятия. Это чрезвычайно обогащает сюжетную палитру, позволяет рисовать психологические портреты действующих лиц – словом, служит к вящей пользе для повествования в целом. Так случилось, что в этом и предыдущем фрагментах дневника обошелся я без предисловий, держа моего читателя в понятном напряжении и даже недоумении относительно моей собственной судьбы.
