Его голос стих. Больше я ничего не слышал. Тяжелое оцепенение охватило меня. Картина разрушений перед глазами погасла, и я словно провалился в бездонный колодец.
Когда я очнулся, слабый ветер шевелил волосы на моей голове. Все вокруг было занесено снегом. Чуть поодаль, внизу, под высокими сугробами еще виднелись верхние камни ворот. Я взглянул на долину. Безмолвный, совершенно дикий пейзаж простирался там, где еще вчера виднелись черная башня и множество храмов. Лишь по смутно знакомым очертаниям отдаленных горных хребтов можно было догадаться, что я нахожусь в той же самой местности.
Я с трудом поднялся на ноги и огляделся. Можно было идти, все равно куда, можно было лечь и умереть прямо здесь. Я выбрал первое.
Следующий день и ночь были для меня, быть может, самым тяжелым испытанием в жизни. Я остался один. Совершенно один, среди давящих своим безмолвием и бесконечностью гор. Голос Шлиссенджера больше не посещал меня. Я не знал, куда идти и не задавался этим вопросом. Я ощущал себя покинутым, забытым в этой глуши. Казалось, колесница сильных мира со всеми их делами и заботами промчалась мимо, ветер, поднятый ею, обдал меня, и вот я стою в пыли, никому не нужный, цепляющийся за жизнь человек.
Глубокий снег доходил мне до коленей. Временами я проваливался в него по пояс, обжигая руки колючими иглами. Голод мучил меня до приступов дурноты. Я вдруг осознал, что не ел больше двух суток. Временами силы оставляли меня, и я в изнеможении ложился на землю с мыслью, что больше не встану. Голова начинала кружиться, в ушах звенело и перед моими глазами возникали странные картины.
Я видел толпы людей с повозками и мулами, навьюченными скарбом. Они вереницей двигались по горным дорогам, поднимая шум и скрип. Ржали лошади, плакали дети. Но стоило мне протянуть руку или закричать, как видение исчезало.
Иногда мимо меня по горным склонами над пропастями проносились страшные железные птицы, выдыхавшие пламя. Они могли уничтожить караваны беженцев: я видел разорванного пополам верблюда и тележку с безруким возницей, оползавшую с кручи – но мне не причиняли никакого вреда.
Однажды над камнем, под которым я лежал, раздался шум, и, с трудом оторвав от земли голову, я увидел нашего бывшего проводника Тохто. Он сидел на вершине валуна, сложив за спиной перепончатые, как у летучей мыши, крылья и с жадностью обгладывал чью-то мертвую руку.
– Узнаешь? – спросил он, повертев у меня перед носом костяшкой. – Все пхилинги кончают так.
Я с ужасом понял, что на указательном пальце руки надет перстень лорда Карригана.
– Теперь твоя очередь. – продолжал проводник. – Ты думал, что уйдешь, сможешь уползти отсюда? Но хаоны сделали бедного Тохто стражем.
Он взмахнул своими отвратительными крыльями.
– И когда я выем твой мозг и высосу глаза…
Я неловко вытащил из-за пояса пурбу – прощальный подарок Эйба – и из последних сил швырнул его в Тохто. Кинжал просвистел в воздухе, видение исчезло.
К ночи холод усилился, по земле замела поземка, и я почувствовал, что зуб не попадает у меня на зуб. Идти было бессмысленно. Кругом вставала непроглядная пелена. Я совершенно выбился из сил и, наконец, повалился в снег, сам не зная, где нахожусь.
С каждой минутой меня все сильнее засыпало снегом. Я вдруг ощутил всю глубину своей усталости, потом мне сделалось почти тепло, и я понял, что не могу бороться со сном. Я увидел горный перевал сверху и свою скорчившуюся полу заметенную фигуру, темневшую на матово-белом снегу. Мне было не жалко бросить ее здесь, но что-то удерживало меня при ней. И это что-то было решением большого совета, собравшегося в полукруглой зале с потолком цвета золотого неба. Решение еще не было принято и, хотя все казалось ясным, кто-то противился его принятию.
Я увидел Шлиссенджера в сияющих царственных одеждах. Он был моложе, и в тоже время старше, чем я его знал. Все морщины на его лице разгладились, оно приобрело выражение спокойной властности и силы. Толстый золотой обруч охватывал его уложенные крупными кольцами волосы, правая рука сжимала рукоятку висевшего на поясе меча. Я понял, что он крылат, как и все в зале.
– Я прошу не о многом. – его голос звучал спокойно, но мне почему-то показалось, что он еле одерживает себя.
– Но ему пора. – возразили сразу несколько голосов.
– Опять ты противопоставляешь свое желание воле всех!
– Ты только вернулся, а уже возражаешь!
– Не забывай, многие были против тебя.
– Хочу напомнить высокому совету, – Шлиссенджер склонил голову, – что я еще не получил награды за сделанное. Пусть моей наградой будет его жизнь.
По залу пронесся ропот возмущения.
– Ты требуешь награды за исправление собственной ошибки!
– Разве возвращение в наш круг не награда?
– Вы забываете, что я ушел по собственной воле, – усмехнулся Эйб, – и волен был прийти. Этот человек помог мне сделать то, что я сделал. Если кто-то из вас, элогимы, способен повторить подобное, пусть встанет. Я хочу посмотреть.
В зале повисла тишина.
– Глупец!
От звука этого голоса все вздрогнули и преклонили колени. Вместо купола над залом возникло ослепительное сияние, нестерпимое для моих глаз.
– Дело, которое ты сделал, уже само по себе великая награда.
– Ему еще рано уходить! – взмолился Шлиссенджер. – И не потому что он молод, а потому что иметь на одного порядочного человека больше в том мире выгоднее нам самим. Его душа едва протерла глаза, а они, – Эйб обвел рукой собрание, – уже готовы призвать ее сюда. Зачем? Я же не прошу за друга моего Исаака, ему было пора, он достаточно окреп для здешних битв.
– Хорошо. Сделай так, как хочешь. – голос стал суров. Шлиссенджер стоял, склонив голову и не смея поднять глаз.
– Встань. И знай, что ничему на свете я не рад сегодня так сильно, как твоему возвращению.
Зал потонул в бесконечном сиянии. Больше я ничего не видел и не слышал.
Эпилог
Я очнулся от того, что меня тянули чьи-то руки. До моего слуха доносились гортанные голоса и позвякивание колокольчиков. Когда я открыл глаза, то увидел несколько тибетцев, разрывших снег, чтобы вытащить мое почти окоченевшее тело. Это были монахи-ламы, двигавшиеся с караваном паломников из Джигадзе в Лхасу. Они подобрали меня и доставили в буддийский монастырь, где я провалялся не меньше месяца, исцеляемый разного рода сомнительными средствами.
Когда я вместе с попутным караваном торговцев достиг тибетской столицы и заявился в резиденцию английской делегации при дворе далай-ламы (единственной европейской дипломатической миссии, находившейся тогда в Лхасе), на меня посмотрели как на выходца с того света. Экспедицию считали давно погибшей, что впрочем не противоречило истине, а мой сбивчивый рассказ о подземных ходах и проводнике, сожравшем лорда Карригана, воспринимались не иначе как бред повредившегося в уме от голода и страха человека, который столько времени один проскитался в горах. К тому же, показывая на карте глухой горный район, где, по моим понятиям, пропала основная часть моих спутников, я не мог толком объяснить, почему самого меня паломники нашли за много километров от него, в сравнительно "обжитой" части Тибета. Боюсь, что это навсегда останется загадкой.
