пищи, и, начиная с паршивого завтрака в виде непонятной каши и разбавленного молока, и заканчивая не менее приторным «сонником» – после каждого посещения столовой все пациенты, еле шевеля ногами, плелись к посту, где за столиком, расставив перед собой таблетницы с именами, стояло несколько медсестёр и контролировало выполнение надлежащих требований – одним и тем же грязными шпателями эти курицы проверяли ротовые полости сомнительных пациентов, и я, засмотревшись на это чудовищно-отвратительное зрелище утром, не задумываясь схватил свою горсть, даже не поинтересовавшись у себя самого, как выглядели эти таблетки, закинул их в рот и тут же запил небольшим, пластмассовым стаканом «железной» воды.
Меня обрадовало то, что сёстры и братья действительно не стали проверять меня на предмет обмана, и причина наверное в том, что со стороны выглядел я как раз таки находящимся под препаратами. Странно, но я стал замечать это лишь на третий день – поначалу я заметил, что стал медленнее пить. Я зачерпывал привычное количество воды из бутылки, которую мне отдал Вилль, и не успевал её выпить до следующего вдоха. Странно, но это первое изменение, которое я заметил в себе. Потом, примерно через неделю, я поймал себя на том, что становится тяжело двигать языком. Стало тяжело шевелить им, когда ешь. В то же время, я наблюдал за своими руками – они слегка потрясывались. Была уже как третья неделя моего «наблюдения».
В перерывах между приёмами таблеток я приходил к себе в новую палату (меня, видимо, за спокойное и послушное поведение перевели из той, с мягкими стенами, в палату к другим постояльцам – слава богам два слабоумных, маленьких человечка, и один вытянутый очкарик будто не замечали моего присутствия – мне же от этого было легче, хотя, вероятно, на тот момент, меня ничего не волновало, кроме желания спать) и просто падал на свою постель. Спал я очень много.
В принципе, так и проходил весь мой досуг внутри этого учреждения. Никаких контактов, кроме, наверное, односторонних «тычков» медперсонала, которые взывали меня к пробуждению, подъёму на приём пищи/таблеток.
Вилль пропал через две недели моего поступления. Как раз, когда я увидел уже весомые изменения в моём состоянии, я хотел спросить, что ждёт меня дальше. Да и к тому же, мой испытательный срок подходил к концу – обо всём этом я мог поинтересоваться только у него.
Но он исчез. Одним утром я пересилил себя, чтобы в очередной раз не отправиться на своё привычное место, а побрёл по стационару, выискивая головёшку с длинными волосами. И вот тогда-то я и заметил, наверное, главный сдвиг в собственном восприятии – в том потоке лиц, что я встречал по коридору, я старался выделять знакомые черты Вилля, однако ни его черт, ни лиц других людей вообще я высмотреть не мог. Я не знал, как объяснить себе это – видя перед собой человека, повёрнутого прямо в анфас, смотря на него, я просто не способен был различить его глаза, нос, брови, рот.
Безумие!
Омрачённый то ли отсутствием Вилля, то ли так интересовавших меня ответов на мои же вопросы, то ли собственной рассеянностью, я наощупь вернулся в собственную палату и завалился спать.
Как я уже и говорил, контактов там не имел и разговоров не вёл. Был предельно апатичен, взволнован только лишь собственным состоянием – оттого и появлялась некая паника за то, что будет дальше.
За время моего нахождения там, никого больше не подселяли.
Отбой был с десяти вечера, и в это время все пациенты, ещё не уложенные на места, под страхом загонялись к своим койкам.
Персонал, особенно мужская часть, была крайне жестока, особо не церемонилась, более того, при любом неповиновении или проявлении хотя бы намёка на неповиновение, пациенту давали под дых, скручивали и уводили в процедурный кабинет, где накачивали необходимым уже не через капельницу, а прямо уколом, в мышцу. Я же видел около трёх-четырёх таких случаев, однако допускаю, что их могло быть гораздо больше, ввиду того, что всё внимание моё приковано было лишь к интроспекции.
На четвёртую неделю, ожидая своего высвобождения, Карл Альбертович подумал о том, что пора бы прекратить использование этих таблеток. Меня сильно беспокоило слюноотделение по ночам, хотя возмущался я уже утром – вся подушка моя была мокрая.
Более того, мне сложно было ходить в туалет, хотя о запоре говорить стыдно даже дневнику, не то чтобы медсёстрам.
«Целебные» пилюли я получал три раза в день – после завтрака я запивал две коричневые и одну маленькую беленькую, после обеда такое же количество, а перед сном мне добавляли ещё одну большую, разделенную на четыре части.
Первая моя попытка удержать дозу под языком, и я, под страхом смерти отхожу от поста – в тот момент, когда бдящий санитар хватает меня за запястье, и сильно разворачивает, мне ничего не оставалось, кроме как проглотить всю ту жижу, что была разбавлена у меня во рту.
Несколько раз после этого я уже не решался супротивиться их контролю, и глотал всё, что в меня засовывали.
Мне нужно было изучить свой рот да натренировать язык для того, чтобы изловчиться незаметно для остальных прятать таблетки. Я долго, а уж если учесть, что был слегка загружен, думал – те несчастные полчаса-час (если собрать все кусочки времени в кучу) я уделял раздумьям насчёт этого – и мною было найдено гениальное решение – я использовал хлеб.
Я стаскивал кусок хлеба к себе в палату (прятал прямо в трусах, на резинке, потому как в руках его не пронесёшь, ибо за тобой свысока следят), затем ломал его и лепил плотные подобия таблеток, по форме напоминающие то, что мне выдавали. Задумка была в следующем: я должен был вталкивать таблетки языком в хлеб, спрятанный у самого нёба.
Я нереально пересиливал себя, лишь бы поскорее начать избавляться оттого, в какое состояние они меня вогнали – язык шевелился уж не так хорошо, но всё-таки, благодаря моим выдранным мудрым зубам я сумел научиться прятать суррогаты.
Первая попытка через два дня тренировок – и – о, да! – успех. Я, тупя взгляд в пол, возвращаюсь в палату.
Но вскоре, после дня недоприёма, я понял, что не могу уснуть. Я ворочался всю ночь, стараясь не обращать внимания патрулирующего медперсонала, и лишь когда дежурящий дурак прятался за углом, я быстрыми, тихими шагами бежал в туалет, на свежий воздух – в отделении было всего три окна – в туалете (небольшая форточка), конце коридора у
