— Тьфу на твой язык прыщавый, — ругнулся Степан. — Сбираемся, Иван.
Хлопов ни черта не разобрал в горячности и переменчивости друга. Но не спорил.
Семейка со дна челна достал самопал и ружьё, передал послу. Заплескались вёсла. Цокот копыт возвестил об отправке сухопутцев. Издали до бывого атамана доплыло:
— Эх, ну и молодцы яицкие, клянусь пупком архангела Михаила и всех православных святых! — восторгался Кольцов.
Шаги, как вёрсты
Вот ведь как. Последние поприща перед Самарой его пожирал пламень самоистязания. Вёрсты ползли, как шаги. Каких только замыслов ни выносил. То являлась сумасбродная, почти детская удумка: предстать Елчаниновым, отчебучить что-нибудь этакое, чтобы все увидели, как разобрала его, зрелого, неглупого мужика, сердечная рана. То — разыграть по приезде безразличнейшего из смертных, непробиваемого, ничем не выдавая горемычных терзаний, тоски.
Добрались, наконец, до слиянья рек. По Волге нарезали рыбацкие бусы с сетями. Попадались налысо «бритые», с щетинками пеньков, поляны. Из-за высоких крон прыщавятся некрашеные верха башен, поблескивает крест церковки на холме…
Вдоль Волги, устав от седла, двигались спешась. Лошади в поводу. Присутствие Степана избавляло от задержек разъездами.
И диво… Если все остатние дни и часы Бердыш всеми силами стремился в город, то за пару вёрст вдруг сник и приотстал.
Настиг галопом…
В ворота пропустили без допросов. Сквозя под высоким деревянным сводом, Хлопов воодушевлённо хлопнул друга по хребту:
— Эха! Сила! Пущай спробует Урус такую шишку после яицких сгрызть. Зубы подошвами пересчитает.
Первый, ими встреченный на площади полупустого города, был, конечно же, хозяйственный голова Стрешнев. Степенно поклонясь, он проследовал мимо: будто не видались день-два от силы.
— Что за незадача? — поразился Бердыш и двинул напрямки к воеводину двору.
Жировой-Засекин оба глаза на незваного гостя заалтынил, но в дверях не задержал. Да и посол, вот тоже…
Разговор с князем тёплым не назвать. Засекин был странно подавлен. А тут ещё в гостиную ворвалась дражайшая половина. С трубным гласом радушной хозяйки — хозяйки всего здесь:
— И кого к нам бог послал?
Налетев на Бердыша, ухмурилась и с развороту: вон. Понятно, в этом доме Степану что-либо разведать не светило.
Часом позже, оставив Хлопова на попеченье воеводы, покинул гостеприимный дом. Где-то споро постукивали молотки и топоры. Доводили пристройку к одной из стен…
Встречные казаки, стрельцы, строители вежливо здоровались, но не более того. Точно не он рука к руке таскал лежни, спускал челны, укреплял пушки, в дозоры ездил…
Эге, видно, князь-батюшка, а больше горлица его, вволю погулькали, примерно порадели о светлой памяти моей!
Стукнул в дверь избы Звонарёва. Открыл хмурый дворовый. Удивясь левой бровью, провёл через сени к Поликарпу. Здоровенный хозяин, не дичась, как иные, крепко обнял.
— Прибыл? Жив-здоров? Рад, брат! А то о тебе всякое, понимаешь, мелют.
— Уж понял. Хоть ты ко мне по-старому… понимаешь… иль при встрече кланяться начнём? — усмехнулся Степан.
— А что, слабо обнял? Шибче могу!
— Спасибо, друже. Шучу я. Что с горя остаётся?!
— Горе… Хм, по правде, моя жёнушка и та к тебе охладела чуток, — чистя горло, пробормотал Звонарёв.
— Только ль она? — скривился Бердыш. — Не скромничай уже. Кем меня воевода разрисовал тут?
— Ну, орёл! Сам зришь, кто у хулы заплетчик! Не стоко, правда, кинжал, скоко ножны. Ну, так… А что там рясны низать? Сам посуди, о тебе что подумали? Ты ведь простыл. Без привета и следа. Тут такое понесли! И самые лютые молвки от воеводиных слуг! Сперва кумекали: подался ты в Астрахань, кабы не в Персию, к тайной суженой, а то и жене. Кто болтал: к станичникам. Чего только ни нагородили! Я-то, как мог, жену разубедил. Сам понимаешь, проще корову стихире обучить, чем бабу — толку.
— Ясно. Коль ты свою жёнку не убедил, её сестрицу и подавно некому…
— Вишь ли, Наденька-голубушка так себя поставила, что не разберёшь, что там у ней на уме. Она сразу, вить, не казала, как отнеслась. Потом всё плакала, да всё втихомолку: при сёстрах. А дальше… В себя ушла. Тут к ней и повадься хахаль гладкоусый, племяш князёв пресловутый. Свататься. Она ему ни слова, ни пол. Ходит, как в омраке. Ну, а как загуляли слухи, что со станичниками якшаешься и цельный гарем ногаек завёл… В общем, покуда считала, что ты в Степи сгинул, как мёртвая была. А как пошла молва, что жив и развлекаешься, тут и ожила. Да вот с левого-то уха — радость, а с правого — обида зараз. Сам понимаешь… — почесав крупное стриженое темя, Поликарп присказал: — Короче, видя такую непонятицу с её стороны, отец и реши замуж её скорей — отвлечь чтобы. Ему-то, как и всем, откель знать про дела твои заветные? И воевода про это — молчок. Вот и гадай: куда сокол наш подался? И где о тебе правда, а чего — выдумка? Да и это самое, породниться с княжескими…
— Хорош! — Бердыш шлёпнул ладонью о стол, взлетели плошки. — Понятно. Мне б ей в очи глянуть только.
— Эт запросто. Айда!
— Да-а… — замялся Степан, рубанул ребром, — веди!
…По-хозяйски отворив калитку, Звонарёв широким взмахом пригласил в избу. Три подруги на лавке перед крыльцом о чём-то шушукались. Услышав скрип, две скоренько обернулись, заулыбались… Но, увидав, кто в гости, одна хмыкнула и презрительно вздёрнула плечом. Вторая поднялась и вбежала в дом.
Надя, третья, краше всех даже в тоске, оборотилась не сразу.
Легко одета — простенький летний платок, покрывающий волосы. На коленях греется кошка. Белая, пушистая, пухлявая, с умными изумрудами во лбу.
— Здравствуй, сестрица, — кличет Звонарёв.
Она переводит задумчивый взгляд, привычно приветствует нового родственника. И тут огромные печальные глаза начинают шириться, потом резко сужаются и вот снова ширятся, как близящиеся ядра. Что-то взблеснувшее переменило всё в карей глубинной зыби. Глаза как будто плавятся под обжигающим взором этого мужчины. Поликарп понятливо испаряется.
— Здорова ли, Надежда Фёдоровна? — низко выперхивается у Степана, он ненавидит свой голос, свои руки: добела сжатую в правом кулаке левую ладонь.
— Благодарствую, — тихо, то ли смеясь, то ли плача.
— Слыхал я, что скоро… — вот и грубая бойкость, которая тотчас же смутила самого: чвань, дрянь, не то. Вовремя осёкшись, еле слышно проронил: — Коли винен в чём, прости.
— За что прощать? Бог всем простит… за всё.
