Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 110
— А этого достаточно? — вскинулся тут Отрепьев.
— А не хватит, на том свете отбудешь своё. В сафьянах небось здесь не оставим, наше с собой унесём... Впрочем, лучше это у Владимирского поспрошай, — замаялся наконец учитель. — Ведь дело какое затеивал, а думал, всё без мук сойдёт? — дышал и, соря на ковёр снегом, качал головой. — Вот варяг, африкан...
Но на другой день утром Отрепьев всё равно опять не знал, может ли на радость ангелам да на счастье людям сидеть вещий лжец на великом столе? И пошёл у Владимирского уточнить правоту ответов Вселенского.
Верижник долго не понимал, о чём речь.
Пришлось пересказать ему и про неповторимый опыт венценосца в области порока, и про всех, что рады будут, расталкивая враг врага и руша Русь вокруг, сигануть на свято место, и про ведание нынешним небывалым государем изнутри всех русских разрядов, сословий и смутных путей, и про то, что только трон будет ему соразмерным наказанием за старое, а тёмный затвор только соблазнит, и про другое многое, подобное и неподобное тому. Владимирский, уже всё понимая, в лад государеву слову учтиво кивал и всё шептал бледными — от напряжения чего-то за уменьшенным лицом — губами:
— Не знаю, не знаю...
Царь взбесился, наконец.
— Ах, не знает он! — рванул с волхва дурацкие цацки. — Жрец тоже, только водку жрать! Икру по калачам задарма мазать!.. А ну реки как на духу! Какой же ясновидец ты к твоим чертям?! Торчит тут точно вымысел какой, ведьмак-родомысл!
— Да, да, — лепетно подтверждал, сам чуть не плача, Владимирский. — Да, конечно, всяко никакой...
Он выпростался из последних тяжелозвонных вериг, сложил ещё какие-то регалии и спешно начал креститься на образ в высоком углу.
— Э! Э!! Э!!! — воззвал царь.
— Грешен я перед тобой, Егорий Богданыч, груздем назвался, да кузовок не по мне...
И забыл перекреститься осьмой раз, скользнул из комнаты: уже летел самодержавной рукой пущенный стулец.
Царь кружился по коврам, — кумганы, кости, сулеи выбрасывались, отлетали из-иод каблуков. Выпалил, кружась, вперёд ливонский штоф, и человек лёг навзничь с ещё неиспытанной скоростью, раздробив внутри берестяного свивальника глиняный горшок башкой.
Отрепьев вскинулся — Владимирского не было в светлице.
Вдруг зарычав, пламенея щеками, царь выскочил в переход, за поворотом скрылась фигурка в сером зипуне.
— Стой! — шепнул Отрепьев и бросился следом. Он бежал, как во сне, хорошо ведомыми переходами, но, как во сне, не мог настичь дорогого беглеца. Тот словно шёл не торопясь простой сельской походкой, но каждый раз в змеистом свете, прыгающем вдоль стен из свечной чашки — едва запыхавшийся государь вылетал за угол — Владимирский исчезал за новым поворотом коридора.
— Замри! Караул, взы его! — в голос крикнул, истекая жидкими ногами, царь.
Владимирский стоял в льняной рубахе перед ним. Два жолнера и стольник Пронский заслоняли от схизмата дверь его светлицы.
— В холодную, на хлеб и мёд, коленями в горох, — оттолкнув ещё кого-то, встал с лавки на ноги царь. — Всех видов ему священнических книг! Ищи, не кочевряжься, друг, со всеми сферами неявными советуйся, ответ яви... Детушки, пшепровадьте пана до пивницы!
Владимирский хотел было собраться и подумать, но всюду, или на макушку, или на колени, канала талая вода. Он уже успел отвыкнуть от такого жилья. А сначала было наоборот, не знал уюта в палатах.
Закутавшись в подаренные ему караулом дорожные шкуры поглуше, ворожей вскоре очами обратил темноту подвала в полусвет. Тогда он избрал, обиходил себе место и раскрыл посередине, наобум, верхнюю книгу из заточенной с собою стопы и увидел там, куда легли глаза: «Пусть слово ваше будет: «да — да», «нет — нет», а что свыше того — то от лукавого»...
Владимирский закрыл уставшие от тёмного чтения глаза, закрыл книжку и положил её под голову, с другой такой же (и всю стопку книг он поместил рядом, у правого уха, — здесь, под бочоночным узким настилом, не дуло и не падала вода). Он уже осязал уют своей вечно весенней темноты н ближнюю жизнь брожения гордого юга, коим на здоровье может упиваться сердце северянина, но который южного сердца и тёплой судьбы ему всё-таки не даст.
Нужно было уже думать, на кого идти будущим летом войной. Ратной работы требовало как здание всей державы, так и здоровье личного венца. Наперсники внушали, да и сам знал: отважное победоносное деяние во москово благо надолго захлопнет рыкало крамоле — видимой и невидимой, сделает нынешнего, воцарившегося всё же с бранью, властелина в очах всех неоспоримо законным и Богонесомым.
У Руси на ту пору цвели по двум рубежам главные язвы-напасти. Сверху цивилизованные варяги, любя наряду с разбойной доблестью порядок и серьёз, выполняя все слова каждого мирного договора, мирно подушивали русскую торговлю, защёлкнув берег Бельта. Снизу, никаких человеческих грамот и харатей не разумея (или поскорей их забывая), летали, сияли оскалами Крым и Казыев-улус.
Отрепьев, пытая советников, никак не понимал, почему все цари русские, хоть Грозный, хоть Годунов, рвутся в первую очередь на Балтику? Ему отвечали: к ней выйдешь, царство враз обогатится — варяжский берег подороже черноморского, отсель во все европские базары втешемся, а на югах Османия одна заняла все проливы. Да и шведов чуток потеснить проще, в том нам найдутся и союзники по окоёму сему: Дания, Гасбурги, твоя Литва-Польша. А крымцев только тронь, сечься с Портой не избегнешь, она горой за этих всадников стоит — Крым своей прохладной волостью считает. Нет, там много дольше воевать придётся, мнится — морока не одного царствования...
Но царь Отрепьев всё равно не понимал, как это ради пусть прежирных барышей на севере отдать живых южан, надеющихся на его державную защиту по орловским, трубчевским и брянским деревням, на произвол степи?
Донец Лунёв, изведавший сызмала счастье татарского плена, чудом вырвавшийся и подавшийся к казакам мстить за себя и сбытую в Кафе ганзейцам родню, обсказал царевичу ещё в Путивле обычный порядок набега. Как сначала режут всех подряд: не беги и не смей защищаться. Как хохочут, вяжут, как жгут опустошённые избушки; как ещё несколько человек, перед гоньбой полонян в Орду, на выбор убивают для общей острастки и быстрой покорности. Как одни батыры успевают, сев в кружок на корточках, погадать на кишках их, другие — побесчестить, деловито отделив от девок (девок нельзя трогать — дорогой товар), молодых жён в глазах чад и мужей...
Отрепьев, выслушав очевидца-донца, пнул мешающийся мгновенному действию путивльский кремль, ещё сильнее вознегодовав на слабость Годунова, не умеющего ни залить норы подлых стенных зверей, ни даже отделаться от гарцующего по украинским сельцам враля-мальчишки...
Разбирая сейчас тончайшую карту Руси в приезжей книге Геррита де Вера, царь пробовал шире повиснуть над всею землёй и почувствовать, строго следить, как неимоверная Орда уже течёт из горлышка своего комкано оседающего бурдюка — объёмно нарисованного немцем Крыма: вот подмывает снизу и уносит Русь вкусными кусками — хуторами, починками, сёлами... Целыми маленькими, короткорублеными крепостями... Сонными стадами, живыми урожаями, сплочёнными в овины, смеющимися богородскими игрушками, клубами золотых садов, бедными образами, железными бусами, вилами, соскобленными куполами церковок, еловой лапой, зацепившейся за облучок кибитки... Вниз Русь легко несётся, легко — ах — исчезает, ещё даже не унесясь, и только долго в прежней красе и целости всходит она потом в дивных снах полонян, кратких снах — приподнимающих над траурными водами галеры и опускающих в иные русла, в снах — гаремы овевающих любовью, обращая их в весёлый сеновал, и громадами июльских облаков над лугом испаряющих каменоломни вест-готтовы...
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 110
