Меж тем принцу готовилось новое увещательное послание, так как царь все еще надеялся убедить его путем богословских прений. Недели две спустя после попытки к побегу Вальдемар получил от патриарха второе послание в виде очень длинного свитка. (Датчане в своем глумлении определили его длину чуть ли не в 48 сажен.) Он заключал в себе подробное опровержение на все пункты вышеупомянутой отповеди, со всеми возможными цитатами и ссылками на Библию, евангелистов и отцов Церкви относительно обряда крещения, опресноков, епископского сана, иконопочитания, постов и т. д. Истинным автором сего обширного послания, очевидно, был не сам патриарх Иосиф, а все тот же Иван Наседка, которому помогали его вышеназванные товарищи справщики Печатного двора. Как и следовало ожидать, послание и на этот раз не произвело никакого действия на датчан. Вместо нового письменного ответа царь разрешил Вальдемару выставить своего пастора для устного состязания с московскими богословами, каковы: царский духовник и благовещенский протопоп Никита, протопоп церкви Черниговских мучеников Михаил Рогов и успенский ключарь Иван Наседка с товарищи; т. е. с книжными справщиками Печатного двора. С своей стороны, и Фельгабер не был совсем одинок во время этой полемики: ему помогали жившие в Москве лютеранские пасторы, из которых один прислал ему большой сундук с книгами для справок и ссылок. Кроме того, в свите Вальдемара нашелся еще дворянин, Юрий Лот, достаточно осведомленный в богословских науках, который и пособлял пастору во время словесных прений, происходивших в конце мая и начале июня 1644 года.
Прения эти велись в доме вышеупомянутого иноземца, перешедшего в православие, Дмитрия Францбекова, который исполнял при сем обязанности переводчика и сам принимал участие в диспуте. Этот диспут сосредоточился преимущественно на обряде крещения. Фельгабер настаивал на том, что греческое βαπτιξω значит не только погружать, но также окроплять или обливать. Главный его оппонент Иван Наседка, подобно своим товарищам, не был настолько знаком с греческим языком, чтобы оспорить искусного в диалектике пастора в этой филологической стороне вопроса. Посему первые два прения не были особенно удачны для московских богословов. Тогда царь Михаил велел призвать в помощь им лиц, хорошо знавших греческий язык, именно: прибывшего из Иерусалима греческого архимандрита Анфима, цареградского архимандрита Парфения, двух переводчиков, Димитрия и Федора, да еще цесарского посла князя Димитрия Альбертоса Далмацкого. С такими силами третье прение шло для нас успешнее, и лютеранский пастор был почти разбит даже и в своих филологических аргументах. Московские богословы хотели было продолжать прения; но датчане отказались, считая их совершенно бесполезными. В январе следующего, 1645 года в Москву прибыл во главе польско-литовского посольства Гавриил Стемпковский и привез с собою, как известно, самозванца Лубу. От короля Владислава, кроме явных поручений, т. е. вопросов о пограничном размежевании и самозванце, он имел еще тайное поручение; хлопотать об отпуске королевича Вальдемара, который, а также и отец его Христиан обратились к королю с просьбою о помощи. Но все подобные хлопоты разбивались об упорство Михаила Феодоровича, не хотевшего отпустить Вальдемара. Последний прибегнул даже к притворству: однажды он объявил себя крайне больным и стращал царя своею смертию, ссылаясь на пример помянутого принца Иоанна, жениха Ксении Годуновой. Но русские сторожа его двора донесли, что королевич в день своей ложной болезни со своими дворянами хорошо кушал и пил много вина, а вечером забавлялся игрою на цимбалах.
Прошло более года со дня третьего прения о вере, и царь, с помощью Стемпковского, уговорил королевича согласиться еще на одно прение. Этот четвертый, и последний, диспут происходил 4 июля 1645 года уже не в частном доме, а в царском дворце, в Ответной или Посольской палате, в присутствии большого числа слушателей и польского посла Стемпковского с его свитою. Сначала предполагалось, что будет и сам царь с боярами; однако его не было; он только прислал своего думного дьяка Григория Львова. Принц Вальдемар тоже отказался лично присутствовать на диспуте. С русской стороны выступили все те же богословы; Михаил Рогов и Иван Наседка. Благовещенского протопопа Никиту заменил вызванный царем строитель костромской Геннадиевой пустыни Исаакий, происходивший из Киева и знавший греческий язык. И в этот раз диспут сосредоточился на вопросе о действительности крещения через обливание. Напрасно Фельгабер опять ссылался на отцов Церкви и приводил свои филологические соображения: хорошо приготовившиеся к диспуту Наседка и Рогов, при помощи Исаакия, так удачно опровергали его, что пастор после жаркого и довольно шумного спора замолчал и прекратил диспут. Польский посол, который, как католик, был также обливанцем, напрасно пытался помочь Фельгаберу и доказать правильность своего обряда при крещении: и Фельгабер, и Стемпковский подали о том царю письменное изложение. Обстоятельные ответы на них поручено было составить тем же московским богословам. Мало того, царь Михаил был настолько увлечен успехами сих последних, что предполагал устроить новый богословский диспут. Эти вероисповедные прения, как и все дело о сватовстве Вальдемара, произвели тогда большое возбуждение в московском обществе, которое с живейшим интересом следило за всеми их перипетиями. Известно, что великорусского человека ничто так не увлекает, как разговоры о вере и особенно споры о превосходстве православия над другими исповеданиями. Но конец всем этим прениям о вере положила неожиданная смерть царя, последовавшая в ночь на 13 июля. Таким образом, решать вопросы об отпуске королевича Вальдемара и его бесплодном сватовстве пришлось уже преемнику Михаила, т. е. Алексею Михайловичу.
Замечательно то необычайное упорство, которое в данном случае обнаружил Михаил Феодорович, столь мягкий и уступчивый в других отношениях. Хотя уже ясно было, что на перекрещение Вальдемара нет никакой надежды и с этим условием брак сделался невозможным; тем не менее Михаил ни за что не хотел отпустить упрямого принца и все на что-то надеялся. Кроме вероисповедного вопроса этому браку не благоприятствовали и разные другие обстоятельства; так, против него интриговали поляки и особенно шведы, тогда находившиеся в войне с Данией; между боярами и духовенством существовала целая партия, недоброжелательно смотревшая на брак с иноземцем и на обещанное Вальдемару положение, слишком похожее на прежних удельных князей. Вообще на умножение и усиление немецко-лютеранского элемента, которые повлек бы за собою брак Вальдемара с Ириною, многие москвичи смотрели неприязненно (датчан они не отделяли от немцев), и тем более, что загостившиеся в Москве датчане, иногда легкомысленно и свысока относившиеся к туземцам, уже возбуждали неудовольствие в народе. Однажды донские казаки учинили драку с датчанами и многих порядком избили. Кравчий принца был кем-то застрелен из пищали. Частые ссоры московского простонародья с членами слишком многочисленной Вальдемаровой свиты указывали на это народное неудовольствие, которое грозило при случае каким-либо взрывом и начинало уже немало озабочивать наше правительство. Кроме высокомерного к ним отношения, москвичам не нравилось и времяпровождение королевича, посвященное по преимуществу пирам и забавам. Обременительными казались и большие на него издержки: Михаил Феодорович ничего не жалел на содержание и на подарки принцу, которого он всеми мерами ублажал, страстно желая во что бы ни стало сделать его своим зятем.
