— Вот-с. Поэтому помочь вам не могу. Этим делом Иван Ильич занимается? Отчего же он сам ко мне не наведался? По его постановлению я бы ему все бумаги и выдал бы.
— В отпуску-с.
— Вот выйдет из отпуска, придет ко мне с постановлением, я ему все требуемое и предоставлю. Ну или вам, если вы от него такое постановление принесете.
— Хорошо. Бумаги вы можете выдать только по разрешению суда или постановлению следователя. А просто сказать можете? Я же не для своей корысти интересуюсь, для дела. Ведь Тименев, как мне сказали, не только вашим клиентом был, но и другом. Про расписку я только сегодня узнал, а Иван Ильич в деревню уехал. Мне надо будет его беспокоить, ему придется отпуск, едва начавшийся, прервать, в город возвращаться, постановление составлять. А вдруг все это попусту?
— Не попусту. Была такая расписка. И на имя именно того человека, о котором вы мне сказали. Так что можете смело беспокоить Ивана Ильича.
— Премного вам благодарен.
Тараканов вышел от нотариуса и вскочил в проезжавший мимо вагон конки. Отдав кондуктору пятачок, он сел на лавку и задумался.
«Слепнев. Это был Слепнев. Побоялся, что Тименев потребует назад три тысячи, которые отдавать было нечем, а после отказа вернуть деньги возбудит дело. Прощай тогда слепневская судейская карьера! Он решил разом избавиться и от кредитора, и от конкурента в сердечных делах. Пробрался в дом во время отсутствия хозяев, взял в кабинете Тименева нож, спрятался под кроватью, напал на отходящего ко сну хозяина, выкрал из стола свою сохранную расписку, а потом бросился докладывать Вере Аркадьевне о том, что она наконец свободна. У дверей услышал ее разговор с Алинским. Возможно, она в это время как раз признавалась в любви. Слепнев вскипел — он ради Веры пошел на преступление, а она, оказывается, к нему равнодушна! Он дождался, пока Алинский уйдет, и удушил Тименеву. На следующий день именно Слепнев обнаружил на окне отпечатки пальцев — знал же, что Алинский вышел через окно. Поведение Тони и выводы Недовесова сыграли Слепневу на руку: он «вспомнил» о чувствах Тони к Алинскому, а потом сам напросился на обыск. А ведь когда мы зашли в дом Алинских, Слепнев в сенях застрял — мы в комнате как дураки стояли, пока его дожидались. Видимо, в это время он и подложил в корзину с бельем окровавленную манишку. Его это манишка, и испачкал он ее, когда убивал Тименева. Он же нашел и извозчика, отвозившего Алинского домой, догадаться о том, что Алинский будет брать извозчика, было несложно. Слепнев, точно Слепнев! Только вот как доказать, что это он убивал? Ну, уговорю я Ивана Ильича изъять копию расписки, и что? Слепнев признает долг, но скажет, что отдал его еще зимой. Манишка? Обойти все мануфактурные лавки города с карточкой Слепнева? Лавок у нас много, покупателей там еще больше, вряд ли его узнают. Манишки — товар не штучный, их на фабриках делают и дюжинами в лавки завозят, установить по ярлыкам, кому именно они продавались, невозможно. Да и купить ее он мог не в Туле. Но все равно, надо это поручить надзирателям. Что еще? Надо узнать, как провел Слепнев ту ночь, есть ли у него инобытие. Самое плохое во всем этом деле то, что Слепнев служит у Недовесова. Судейские своего в обиду давать не станут. Да и обвиняемого они уже нашли и под стражу заключили. Признавать Алинского невиновным — значит признавать свои ошибки. А прокурор уже написал обвинительный акт. Получается, из-за моих умозаключений он должен будет признать, что ошибался и невиновного в тюрьме держал. Как это будет выглядеть?
“Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Я губернский секретарь Тараканов, и мне кажется, что Тименевых убил не Алинский, а письмоводитель следователя Недовесова Слепнев.
— Неужели! А почему вам так кажется?
— Так он был должен покойному три тысячи, находился в связи с его женой, мог во время обыска подложить манишку.
— Господин губернский секретарь! Я сам покойному пять тысяч был должен, а с его женой в связи полгорода находилось. И что, всех нас прикажете на каторгу? И какая, к чертям, манишка? Извольте пойти вон!”
Да-с, перспектива… Остается только одно: довести Михаила Алексеевича до сознания. Вот только как?»
Из конки пришлось выпрыгивать на ходу — пока Тараканов думал, он пропустил свою остановку.
Инобытия у Слепнева не было, это установили довольно быстро. Тараканов хотел поручить выяснить это Жемчужникову, который должен был отслужить еще неделю. Но тот сразу же вспомнил, что в субботу, 6 июня, был вечер в Дворянском собрании.
— Мы ведь, Осип Григорьевич, в тот день с Масловым договорились, что я утром воскресенья на службу приду, по краже работать, а из собрания я поздно вернулся и всю ночь не спал, боялся проспать. Поэтому и запомнил. И то, что Слепнев на вечере был, я тоже прекрасно помню, он еще мне предлагал бросать полицию и переходить в судебное ведомство.
— В чем он был одет?
— Как и все мужчины на вечере — во фраке. На вечера в Дворянское собрание иначе не пускают.
— А во сколько вечер кончился?
— Да уж в третьем часу. Я же говорю, проспать боялся.
— Слепнев до конца оставался?
— Не знаю, людей было много, за всеми не углядишь, да и не интересовался я им.
— Значит, мог уйти незаметно?
— Вполне.
От проверки манишки Тараканову пришлось отказаться. Она, как и другие вещественные доказательства по делу, хранилась у помощника прокурора Стрельникова, составлявшего обвинительный акт, а идти к нему и просить манишку означало воплотить в реальность придуманный в конке разговор. Тараканов изломал всю голову, но ничего, способного склонить Слепнева к признанию, выдумать не мог.
Вечером он позвал к себе в кабинет Маслова.
— Иван Владимирович, сдается мне, что Тименевых Слепнев сложил.
— Это как? Слепнев? Письмоводитель?
— Он.
— Ты уверен?
— Да. Вот только о причинах своей уверенности я даже тебе все сказать не могу. Но можешь мне на слово поверить.
— Тогда поедем, заберем Михаила Алексеевича.
— А нет у меня ничего весомого против него. Если сам не сознается, ничего я не смогу доказать.
Маслов внимательно посмотрел в глаза начальнику.
— Осип Григорьевич, а ты точно уверен, что это он?
— Уверен, тебе говорят!
— Ну тогда вот что я тебе расскажу. В тысяча девятьсот шестом году взяли мы в Москве по наводке одного гайменника. Он извозом промышлял, седоков денежных убивал и грабил, а трупы прятал. То, что по нему бессрочная каторга плачет, ни у кого из нас сомнений не вызывало. Но доказать мы ничего не могли. А он сиделец опытный, признаваться ни в чем не хотел, как мы ни старались. Знал, что коли признается, то сам себе приговор и подпишет, ну а выдюжит — на волю пойдет. Все кулаки мы об него отбили, но ничего не добились. Тогда Дмитрий Петрович, начальник мой, интересную штуку придумал. Посадили мы этого гайменника в пролетку, отвезли на Лосиный остров. Там Мойсеенко соорудил петлю из веревки и велел мне залезть на березку да привязать ее к суку покрепче. А когда я это исполнил, он убивцу-то и говорит:
