Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
Парижские наблюдатели описывали Петра повелителем, хорошо осознающим свою роль и значение. Особое впечатление производил его проницательный, иногда дикий взгляд. Он уже настолько высоко себя ставил, что пренебрегал приличиями: при выходе из своей квартиры спокойно садился в чужую карету, чувствовал себя хозяином на Сене, как на Неве. Обрезав кудри парика по-русски, он пришел ко двору в старом своем коротком сером кафтане без галунов, в манишке без манжет, со шляпою без перьев и черной кожаной портупеей через плечо. Эта странная, никогда невиданная французами одежда восхитила их, они ввели ее в моду под названием habit du farouche («наряд дикаря»).
Удовлетворяя свою любознательность, Петр не отказывался ни от развлечений, ни от сумасбродств, ни от излишеств привычного ему разгула. В Трианоне он удивил французов только тем, что, забавляясь, залил фонтаном весь парк. Но в Марли он не ограничился проказами, не достойными государя. Это место он избрал, «чтобы запереться с тут же взятой им девкой, которой он доказал свою удаль в апартаментах госпожи де Ментенон. Затем он отослал ее, подарив два экю, и хвастался герцогу Орлеанскому своими подвигами в выражениях, которые можно привести только по-латыни».
Слух об оргиях, свидетелями которых он делал королевские дворцы, достиг даже госпожи де Ментенон в ее глубоком уединении. «Мне передают, что царь повсюду таскает за собой публичную женщину, к великому скандалу Версаля, Трианона и Марли».
В Фонтенбло для Петра была устроена охота. Но, как известно, это развлечение царь не любил. Зато он поужинал настолько плотно, что сопровождавший его герцог д’Антен счел более благоразумным отказаться от его общества и пересесть в другую карету. И он оказался прав, потому что «царь оставил в своей карете следы того, что слишком много съел и выпил».
«Дикарь», «животное» — вот основные впечатления, произведенные Петром в Париже.
Впрочем, царь обрел и поклонников. Герцог Луи де Сен-Симон был поначалу очень к нему расположен. В его глазах сорокапятилетний Петр «очень большой человек. Очень ладно сложенный, достаточно худой, круглолицый, с большим лбом, густыми бровями, крупным носом, достаточно пухлыми губами и красноватым цветом лица. Он был брюнетом с красивыми черными глазами, большими, живыми и пронизывающими; взгляд величественный и приветливый, когда он обращал на это внимание, или суровый и дикий, с тиком на лице, который был, правда, нечасто, но обезображивал его лицо и повергал в страх. Это моментально проходило с блуждающим страшным взглядом и тотчас возвращалось снова…
Непостижимо, сколько он обычно съедал во время трапезы, не считая того количества пива, лимонада и других напитков, которые он выпивал во время еды… а в конце — полштофа специально приготовленной водки».
В конце визита он забыл свою «гордость» и старался быть учтивым. «Париж сделал свое дело», — заключает К. Валишевский.
Не подтвердилась скупость царя, удивлявшая даже прижимистых французов. В день отъезда он пожаловал поварам, служившим ему со дня его приезда во Францию, 50 тысяч ливров; охране — 30 тысяч ливров; столько же королевским фабрикам и заводам, которые он посещал. Французским вельможам, сопровождавшим его в путешествии, он подарил свои портреты, осыпанные бриллиантами, стоимостью в 6000 ливров.
Но дело в том, что скупился или давал грошовые чаевые Петр Романов, а проявлял щедрость российский монарх.
Регент тоже заказал два портрета Петра кисти Риго и Наттье. На последнем красивый и величественный царь изображен в латах, с голубой Андреевской лентой, с пышным красным плюмажем на лежащем рядом шлеме.
«В конце июня он возвратился к себе на родину, доставив Франции редкое зрелище путешествующего ради своего образования императора. Однако большинство французов увидели в нем лишь внешнюю грубость и неотесанность как плод дурного воспитания и совсем не приметили законодателя, творца новой нации и великого человека», — писал Вольтер.
Из Парижа царь приехал в Голландию, в Спа, к ожидавшей его Екатерине. Там, в Валлонии, Петр хотел поправить здоровье, расшатавшееся от разрушительных последствий алкоголя и неумеренных занятий любовью.
На курорте он стал пить воду в тех же неимоверных количествах, в которых поглощал вино: до 20 стаканов зараз. Здесь его мог наблюдать каноник Ла Найе. Он описал времяпрепровождение царя во время обеда. Окруженный дюжиной сотрапезников, Петр сидел за столом в ночном колпаке. Когда в его миске не хватало бульона, он черпал у соседа. Почти все тарелки были перевернуты на скатерть, так же как бутылки с вином. Далее каноник приводит множество других подробностей, характерных для поведения пьяных, скверно воспитанных людей. Одна деталь его особенно поразила: поднявшись из-за стола, царь нашел жирные и ржавые щипцы для снятия нагара «и воспользовался ими для того, чтобы почистить свои ногти».
К этому периоду относится самый известный портрет Петра кисти голландца Карла Моора. На портрете в складе губ и особенно в выражении глаз, как будто болезненном, почти грустном, чувствуется усталость: думается, вот-вот человек попросит отдохнуть немного. Усы точно наклеенные. Нет следа юношеской самоуверенности, нет зрелого довольства своим делом.
Нелюбимый сын
Единственный выживший сын Петра от Евдокии Лопухиной, царевич Алексей в неполных десять лет был оторван от матери. Со своей обычной бесцеремонностью, даже бессердечностью царь передал мальчика на воспитание сестре и забыл о нем. Царевна не любила мать Алексея, и сын Евдокии не вызывал у нее нежных чувств. Она стремилась построить собственную жизнь — хотя бы в тех пределах, которые были поставлены Петром. Племяннику не было в ней места.
Мальчик, взлелеенный царицей как единственное дитя и как залог ее положения, залюбленный и заласканный, в одночасье был лишен всего тепла и нежности, которые его до тех пор окружали. Уже не младенец, он мог судить — и осуждать — царя. Наверное, именно это жестокое разлучение с матерью привело в конце концов к той страшной трагедии, которая разыгралась 18 лет спустя.
«После того, что случилось между царем Петром и царицей Евдокиею, сердце царевича Алексея неизбежно должно было склониться на сторону матери; и по мере того, как отец упорно держал несчастную мать в утеснении, в сердце сына укоренялись нелюбовь и отвращение к родителю. Так должно было произойти, так и случилось. Естественно, должно было возникнуть в нем и отвращение от того, что было поводом к поступку отца с его матерью или что близко способствовало гонению, которое терпела его мать. Петр отверг Евдокию оттого, что ему нравилась другая женщина, а эта другая понравилась ему по иноземным приемам; в Евдокии Петру казались противными ее русские ласки, русский склад этой женщины. Петр осудил невинную супругу на монастырскую нищету в то самое время, когда объявил гонение русскому платью и русской бороде, русским нравам и обычаям, и естественно сыну было возненавидеть иноземщину за свою мать и стало ему в противоположность с иноземщиной дорогим все московско-русское… Все, что страдало с его матерью, должно было возбуждать в нем сочувствие; разом с матерью терпел русский народ, разоряемый завоевательными предприятиями Петра», — писал Н. Костомаров.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
