Тем не менее супруги, несмотря на все разногласия, все — таки заключили спокойный негласный договор о том, чтобы доживать вместе жизнь как можно дружнее, спокойнее и лучше. Это и был их реальный постскриптум к совместной жизни.
Глава XXIV. «Une victime»[2]
Софью раздражала «Крейцерова соната», наполненная намеками на ее личную жизнь. В ней все закипало, когда она читала о своем, приватном, интимном, вывернутом наизнанку для всеобщего обозрения. То, что описывал муж в своей повести о Позднышеве и его жене: ревность, экспрессивность супружеских чувств, характерные детали и подробности — были позаимствованы им из семейного закулисья: «Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, все дела, которые ни для того, ни для другого не могли иметь никакой важности. Во мне, по крайней мере, ненависть к ней часто кипела страшная! Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, хлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви — период злобы, более слабое проявление любви — короткий период злобы… Мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг друга и старающиеся не выдать этого. Я еще не знал тогда, что 99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе». В этом пассаже Софья узнавала себя: свою нервную привычку раскачивать ногой или в течение часа постукивать ногой об пол, что так раздражало мужа, или громко хлюпать губами, когда начинала есть. Хорош муж, ничего не скажешь. У нее ведь тоже накопилось немало претензий к нему, чего только стоит его беззубый рот с четырьмя оставшимися гнилыми зубами!
Но хаос забот, постоянно окружавший ее, не позволял фиксировать что‑то подобное, заставляя думать совсем о другом, например, о том, как ей быть с изданием этой экстравагантной вещицы, подвергшейся большим гонениям. В феврале 1890 года был арестован тринадцатый том полного собрания сочинений мужа, где как раз и была напечатана злосчастная повесть. Как не поверить после этого в магию цифры «13»! Она нервничала и уж, конечно, не только раскачивала ногой. Предпочла действовать оперативно: обратилась к министру внутренних дел Дурново с просьбой снять запрет на публикацию. Не помогло. Тем не менее она не сдавалась, собралась в Петербург, чтобы лично предстать перед государем и упросить его смилостивиться и разрешить выпуск злополучного тома. 31 марта 1890 года она послала письмо на имя его императорского величества с просьбой о всемилостивейшем приеме. Предварительно Софья заехала в цензурный комитет, чтобы получше узнать о мотивах этого запрета. Повесть, как пояснил ей Феоктистов, была запрещена по высочайшему повелению. Софья надеялась выпросить «Крейцерову сонату» у царя. Она развела кипучую деятельность, заехала еще в театральный комитет для того, чтобы узнать, действительно ли пьесу «Плоды просвещения» будут играть в императорском театре. Во время ее разговора с директором театра Всеволжским возникли денежные споры. Она горячилась, упрекала за то, что ее мужа он ставит на одну ступень с водевильными авторами. Наконец, ей было предоставлено право на получение 10 процентов с валовых сборов в императорских театрах. Эти деньги она не стала отдавать благотворительным заведениям императрицы Марии, как ей советовал поступить сын Сережа. Не посмела, потому что знала, что ее девятерым детям они будут гораздо нужнее.
Ожидая приема у государя, Софья времени зря не теряла: побывала на двух выставках, передвижной и академической, трижды встречалась с Александрин Толстой, побывала у Стаховичей, у Менгден, Ауэрбах, ездила с сестрой Таней за покупками и сшила себе черное элегантное платье, к которому прилагались вуаль и кружевная шляпа. В новом строгом туалете она отправилась в Аничков дворец. Ее сердце билось неровно, она даже думала о том, что сейчас умрет. Состояние было ужасным. Она незаметно развязала корсет, растерла грудь и стала думать о детях.
Государь встретил графиню Толстую у самой двери, подал ей руку, она поклонилась в ответ, сделала книксен, а потом стала говорить об аресте тринадцатого тома, о «Крейцеровой сонате». Он сказал, что произведение написано так, что его вряд ли можно дать на прочтение детям, и что она, как мать, не может не знать этого. Софья ответила, что форма повествования действительно довольно провокационна, но главная мысль автора заключалась в том, что идеал всегда недостижим, если это полное целомудрие. В таком случае люди будут безупречно чисты и в брачной жизни. А потом добавила, что публикация повести поощрит Льва Николаевича к новым художественным работам. На это государь ответил: «В полном собрании ее (повесть. — Я. Я.) можно пропустить, ведь не всякий в состоянии его купить». Он говорил с ней робко, приятно и певучим голосом. Софье показалось, что у него ласковые и очень добрые глаза, а улыбка конфузливая и тоже добрая. Еще он расспросил ее о детях и о том, как они относятся к учению отца. «Уважительно», — ответила Софья.
Она была счастлива, вернувшись в Ясную Поляну. Но муж был недоволен ее похождениями и свиданием с государем, считая, что теперь они приняли на себя какие‑то неисполнимые обязательства. Она же смотрела на свой визит как на исполненный долг. Теперь муж прятал от нее свой дневник, который она так старательно переписывала. Отныне переписывание чего‑либо он доверял исключительно дочерям — Тане и Маше, таким образом, как будто выживал жену из своей жизни. Софья пребывала в отчаянии, потому что так долго идеализировала его, смотрела на него восхищенным взором снизу вверх. Оказалось, что всё так прозаично и тривиально, их ничего не связывало, кроме физического влечения. В нем только одни чувственные порывы. Она с головой уходила в заботы о детях, что спасало ее от одиночества. Она учила тринадцатилетнего Андрюшу музыке, подключала и Мишу, особенно когда учила их обоих Закону Божьему. Теперь вечерами она непременно молилась об успехе в практических делах: распродаже дров, тяжбе со священником из‑за раздела имения Овсянниково, проверке счета в банке, покупках.
С годами Софья стала чувствовать себя одиноко в своей семье, которая все больше разъединялась, жила врозь. Сын Сережа теперь чаще бывал в Никольском, Илья с семьей в Гриневке, Лёля с Таней в Москве, а она с малышами здесь, в Ясной Поляне. Она постоянно возилась с Ванечкой, а когда ей было особенно грустно, то вспоминала покойного князя Урусова. Ей было жаль, что она лишилась таких чистых, трепетных, утонченных, дружеских отношений, которые к тому же были без тени укора и делали ее такой счастливой.
Софья запоем переписывала дневники мужа, каждый раз ревнуя его к бывшим возлюбленным. Да что там возлюбленные, если она ревновала к нему даже дочерей, Таню или Машу, к которым муж благоволил и доверял им переписывание своих дневников. Она порой задумывалась: зачем продолжаю держать при себе Машу? Пусть бы выходила замуж за Пашу Бирюкова, и тогда она, Софья, сама бы заняла место при Лёвочке, переписывала и приводила бы все в порядок — и переписку, и дневниковые записи. В заботах, постоянно наваливавшихся на нее, она как будто теряла равновесие и иногда желала только одного: лечь на рельсы.
