— Ничего они нам не сделали, — ответил мой собеседник. — Разве что совершили у себя революцию, заявили о своих правах и вообще попытались осуществить на практике идеалы христианства в полном соответствии с учением Маркса. А мы с тобой здесь как раз для того, чтобы не позволить им этого, чтобы повернуть стрелки часов истории вспять. Вот мы и убиваем, грабим, сжигаем, разрушаем. И дом твоей Ирины взяли да сожгли, а сама она, может, уже убитая валяется на снегу.
У меня не умещалось в голове услышанное от него. Когда я пару дней спустя обратился к нему с просьбой объяснить, что он хотел сказать, он довольно резко оборвал меня:
— Вот что, сынок, хватит об этом. Сейчас нужно думать о том, как выбираться из этой заварухи. И — ради твоего же блага — всегда помни о том, что все твои попытки переосмыслить главенствующую роль богачей в этом мире, более того, просто усомниться в верности этого принципа означают для тебя лишь одно — погибель! Так что советую тебе задуматься над этим, за исключением кое-каких внешних атрибутов, взаимоотношения бедных и богатых мало чем отличаются от тех, что были во времена Древнего Рима.
Это еще сильнее запутало меня. Как, ну как мне было связать только что услышанное с тем, что мне годами вдалбливали в гитлерюгенде?!
Вскоре нас атаковала довольно многочисленная танковая группировка полковника Баданова. За танками на лыжах следовала пехота. Баданов, снискавший у нас репутацию своего рода «снежного Роммеля», расшвырял нашу ударную группу. Я и пятеро моих товарищей вынуждены были спасаться бегством. Будучи отрезанными от основных наших сил, мы должны были каким-то образом соединиться с ними. Несколько часов мы брели в темноте, и только к полуночи ноздри наши почуяли запах дыма. Перевалив через взгорье, мы увидели внизу небольшой хуторок — с десяток домов, не более, расположившихся вдоль противоположного берега узкой речки. Разумеется, откуда нам было знать, чей это был хутор, наш или русский, но мы были измотаны так, что нам было уже почти все равно. Какое-то время мы стояли, приглядываясь и прислушиваясь, после чего побрели по предательски скрипевшему снегу вниз, а потом съехали на задницах на лед речушки. Мы едва различали друг друга в своих белых маскхалатах. Стоял довольно сильный мороз, небо было ясное, видимость прекрасная. Мы, сжав в руках оружие, напряженно всматривались в темноту. В окошке одной из ближних к нам хатенок мерцал огонек свечи. Потом раздался металлический лязг затвора — этот звук уж ни с чем не перепутаешь. Мы замерли, понимая, что это значит для нас. Сколько прошло времени, не могу сказать, потом чей-то, явно принадлежавший немцу голос произнес: «Стой, кто идет?» сначала по-немецки, потом на ломаном русском. Мы тут же крикнули в ответ, что мы — свои, немцы. Все тот же голос велел нам положить оружие на лед и подойти к хате с поднятыми вверх руками. Оказалось, что там было двое наших. Им явно не понравилось, что мы нарушили их покой. Они объявили нам, чтобы мы и не пытались переночевать в хате — все забито до отказа, лечь негде. Мол, и без вас таких хоть пруд пруди. Но мы, не слушая его, направились к хате и попытались открыть дверь. Деревянная дверь никак не хотела поддаваться — оказалось, что мы разбудили какого-то бойца, пристроившегося поспать прямо под ней. Пришлось отказаться от мысли попасть в эту хату. Оглянувшись по сторонам, мы вдруг заметили за взгорьем крышу еще одной хибары в отдалении и направились к ней. Света в окошке не было, печь тоже не топилась — над трубой не видно было дыма, но, судя по ведущим к входу следам, дом был обитаем. Дверь была, как и следовало ожидать, на запоре, но прокричав по-немецки и по-русски и не получив ответа, мы взяли валявшееся тут же бревно и стали колотить в дверь. Из-за дверей послышался плач ребенка, потом скрип засова, и дверь все же отворили. На пороге стояла молодая женщина в накинутом на плечи тулупе. Мы прошли внутрь и захлопнули за собой дверь.
Желанное тепло, запах жилища. Один из наших зажег спичку и осветил хату. Она состояла из одной комнаты. В дальнем углу стояла железная кровать, занимавшая чуть ли не половину хаты, вторую половину занимала длинная грязноватая плита. Рядом с кроватью стоял скособоченный столик, заваленный всякой дребеденью, рядом табурет. На кровати сидела девочка и испуганно глядела на нас, рядом с ней лежал грудной младенец. Хозяйке дома, довольно симпатичной, несмотря на неряшливо свисавшие по плечам нечесаные волосы, было лет двадцать пять. Она беспомощно развела руками, жестом давая понять: ну, куда вам шестерым поместиться в такой клетухе? Но я заверил ее что, мол, нравится ей или нет, мы в любом случае останемся. Велев ей отойти к кровати, мы распаковали свой скарб и каким-то образом ухитрились устроиться на полу между кроватью и печкой. Зажгли парочку свечей, водрузили их на стол, нарезали хлеб, открыли банку консервированной колбасы и настрогали одеревеневшего на морозе меда. Кто-то угостил медом ребенка, девочка, невесть сколько не видевшая сладкого, улыбнулась и даже с гордостью стала показывать кусочек матери. Я погладил ее по голове, и улыбка ребенка окончательно растопила лед недоверия. Девять человеческих существ, которых судьба свела в эту ночь под одной крышей, — о какой вражде тут могла идти речь?
Мы разговорились с хозяйкой, и женщина рассказала, что несколько дней назад в деревню пришли советские солдаты, всего двое, и они тоже ночевали в ее хате — совсем как вы, подчеркнула она. Потом они пошли в ту сторону, куда собрались наутро идти мы. Это означало, что неприятель опережал нас. Женщина рассказала, что ее муж тоже на фронте и что она не знает, где он сейчас и что с ним. Тут ребенок расплакался, мы поняли, что он хочет есть, и мать хочет покормить его грудью, но, разумеется, стесняется нашего присутствия. Когда мы сказали ей, чтобы она не боялась нас и вообще не обращала на нас внимания, она с явным облегчением кивнула, расстегнула кофту, обнажив красивую грудь. Мы не могли удержаться, чтобы не посмотреть украдкой на то, о чем за многие годы и месяцы войны успели позабыть. Ребенок, припав к материнской груди, тут же успокоился, успокоилась и мать.
Спали мы на полу в ужасной тесноте, но все же выспались хорошо и, самое главное, провели эту ночь в тепле. Я проснулся едва рассвело и первое, что увидел, как хозяйка тихонько, чтобы не разбудить нас, переговаривается с детьми. Заметив, что я не сплю, она жестами дала мне понять, что собралась выйти, подхватила девочку на руки и стала аккуратно переступать через нас. Я помог ей пройти, но стоило мне взять ее руку в свою, как меня в жар бросило. Судя по всему, от женщины это не ускользнуло, хотя все продолжалось долю секунды не больше. Вскоре она вернулась с охапкой веток и брикетами торфа. Не прошло и нескольких минут, как в печке весело запылал огонь. После этого хозяйка, взяв ведро, хотела идти за водой, но я тут же вскочил, взял у нее ведро, и мы вместе направились к колодцу, где уже собрались наши солдаты и местные женщины. Мы были единственными, кто явился вдвоем, и, конечно же, незамеченным это не осталось, хотя никаких комментариев не последовало. Когда мы вернулись, завтрак уже был почти готов, он ничем не отличался от нашего позднего ужина. Но на этот раз мы поделились едой с хозяйкой и ее детьми. Я выяснил, как зовут женщину, назвал себя. Но, похоже, она не была расположена к откровенному разговору и только повторяла, что война — это очень плохо.
