Свете тихий святыя славы,Безсмертнаго Отца небеснаго,Святаго блаженнаго, Иисусе Христе!Пришедше на запад солнца,Видевше свет вечерний,Поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога.Достоин еси во вся временаПет быти гласы преподобными,Сыне Божий, живот даяй,Темже мир Тя славит[51].
Но с того дня словно бы что-то умерло в моей душе, – продолжал он. – Как будто часть ее засохла и зачерствела. И даже при молитве я не плачу…
Голос его был невыразимо печален, однако я вспомнила Савву – и страх мой прошел. Внезапная ярость ослепила меня.
– Вам ли не знать, что веления сердца рассудку неподвластны? – с трудом сдерживая гнев, спросила я. – Вам ли не знать, что любовь способна ослепить нас и что счастливы мы, только когда слепы? За что же вы корите меня?
– Но, если так, – проговорил император холодно и отдернул руку, – о чем же вы пришли просить меня? Почему вам не извинить сыну то, что вы так охотно извинили себе? Почему вы не прощаете ему его слепоты?
– Если бы сын мой полюбил кого угодно – простолюдинку, крестьянку, даже еврейку, – наверное, я нашла бы в себе силы простить его и принять его жену, – выдохнула я со слезами. – Но я боюсь кровосмесительного греха, я боюсь анафемы, которой его могут подвергнуть, я боюсь его искалеченной судьбы! И поэтому умоляю вас…
– А помните, я готов был умолять вас принять от меня один подарок? – ответил он вопросом, и я поняла, что говорю сейчас не с государем, милости которого вправе ждать подданная, но с мужчиной, самолюбие которого оскорблено так, что уже много лет не дает ему покоя и не позволяет простить меня и понять.
– Позвольте мне уйти, ваше величество, – попросила я, с трудом поднимаясь, и он впервые не помог мне, не подал руки, а только пожал плечами и отвернулся.
И я ушла, задыхаясь от слез. К бессилию моему примешивались горькие, мучительные воспоминания о Савве – и в то же время изумление перед характером императора, который помнил обиду столько лет, однако не поднял руку на обидчика и не наказал меня тогда, когда эта обида только свершилась. Неужели он решил сейчас отомстить мне? Спустя столько лет…
Мысли мои мешались, сердце болело. Я вернулась домой и сразу легла в постель, но через несколько часов появился мой сын, вернувшийся из Зимнего с аудиенции, и, вне себя от злости, обрушился на меня с ужасными попреками. Оказывается, государь сказал ему, что не мог остаться равнодушным к слезам княгини Юсуповой, которая на коленях молила его о спасении сына. Он запретил Николаю жениться на Татьяне Рибопьер и приказал ему немедленно отбыть на Кавказ на четыре года.
Да, император все же отомстил мне… великодушно выполнив мою просьбу!
Забегая вперед, скажу, что мой сын пробыл-таки на Кавказе безвыездно четыре года, и мы все думали, что их с Татьяной любовь осталась позади. Однако он ни к кому не сватался, и она отказывала всем женихам. И лишь только государь скончался, а я уехала во Францию как графиня Шово, Николай мгновенно сочетался браком с Татьяной Александровной Рибопьер, чьи родители к тому времени уже смирились с неизбежностью и поняли, что счастье и жизнь дочери для них важнее мнения света. Но меня и моего вмешательства в их жизнь сын и невестка мне так и не простили, как не простили и моего брака с Луи-Шарлем Шово.
Волнения из-за сына, а потом и высылка его подкосили здоровье князя Бориса Николаевича. Он обвинял меня в том, что я хотела избавиться от Николая, в том, что разрушила его жизнь. Боже мой, но ведь я только сделала то, чего мы оба хотели! Несправедливость этих обвинений, нескрываемая вражда Николая и разлука с ним уложили меня в постель надолго. Были мгновения, когда мне хотелось умереть! За время моей болезни непреклонные и не простившие меня князь Борис Николаевич и Николай из Петербурга уехали: муж мой – в Малороссию, по делам тамошних имений, сын – в ссылку, на Кавказ. Его я увидела лишь спустя четыре года, а Бориса Николаевича живым больше не увидела никогда: он заразился тифом, который в это время свирепствовал в его деревнях, и умер.
Тело его отправили сразу в Спасское-Котово, ибо он наказывал схоронить себя в тамошней церкви… рядом с первой его женой, которую, как я понимаю, он любил всю жизнь, в смерти которой винил себя и с которой пожелал быть рядом навеки.
Я тогда много размышляла о своей супружеской жизни… Мы были чужими людьми, которые не слишком-то желали стать близкими, возможно именно поэтому и сын был от нас далек… Не могу сказать, что я слишком горько оплакивала Бориса Николаевича, не стану лгать, но огромная часть моей жизни умерла вместе с ним, и даже получение баснословного наследства не вернуло моей душе живости.
Я вновь отдалилась от двора и ходила в трауре.
Императора я видела не часто и всегда поражалась тому, какой у него усталый вид. Он больше не попрекал меня прошлым, а однажды, когда мы стояли с баронессой Фредерикс и Александрой Россет, в то время уже Смирновой, подошел к нам и, среди обычного обмена приветствиями, вдруг сказал:
