Родился в 1932 году в Сталинабаде в семье учительницы и журналиста. Отец репрессирован. В 1941 году с недавно освободившимся отцом и матерью переехал в Запорожье. Работал пастухом, столяром, плотником, слесарем, авиамехаником. Дважды поступал в Литинститут, не был принят. Полтора года учился в Московском пединституте. Работал редактором на радио. Написал песню о космонавтах («Я верю, друзья, караваны ракет…»), получившую всесоюзную известность. В «Новом мире» опубликовал повесть «Мы здесь живем» и рассказ «Хочу быть честным» – так в литературу вошло новое яркое имя. Был принят в Союз писателей СССР. Роман «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» ходил в самиздате. Первая часть опубликована (без разрешения автора) в 1969 году во Франкфурте-на-Майне, вся книга – в Париже. За правозащитную и писательскую деятельность исключен из Союза писателей СССР. В 1980 году вынужден эмигрировать из СССР. Через год лишен советского гражданства, оно было возвращено спустя десять лет по указу М. С. Горбачева. Жил в ФРГ и в США. Теперь живет в Москве. Женат третьим браком.
Людмила Гурченко
Одоление«Карнавальная ночь», «Двадцать дней без войны», «Любимая женщина механика Гаврилова», «Вокзал для двоих», «Пять вечеров» и еще десятки популярных, народных фильмов – в них популярная, народная Людмила Гурченко.
Внешность ее поразила. Молодое лицо, без грима. Только глаза подкрашены. Гладкие короткие волосы. Высокий лоб. Простужена, кашляет. Говорит просто, серьезно. Улыбнулась, засмеялась и что-то показала по-актерски только к прощанью.
Дом, в переулке возле «Маяковской», уютный, необыкновенно личный, носящий черты хозяйки. Все вкусно (от слова вкус) – от мебели до кофе и чашки, в которой кофе. Нужны были фотографии. «Надо Сергея Михайловича попросить…» С. М. – муж и продюсер. Никаких снимков ни по стенам, ни за стеклами книжных полок.
Разговор давний – сегодня он отзывается болью в сердце.
– Вы живете в одном из самых прелестных мест Москвы. Маяковка, Патриаршие – вы стремились сюда?..
– Мы получили комнату с Машиным отцом, по реабилитации его отца…
– Машин отец – это кто?
– Борис Андроникашвили.
– Я знала его, сын писателя Бориса Пильняка, да? Видела перед смертью. Он лежал, прикованный к постели. Мы жили по соседству… Вы знаете, что он умер?
– Нет. Маше было полтора года, когда мы расстались. Сейчас ей сорок. Когда она родилась, мы получили однокомнатную квартиру за Останкино, где Кошенкин луг. Потом, когда разошлись, у меня была комната на Ленинском проспекте, а потом уже я купила квартиру на Маяковской. Мы жили там с Сашей Фадеевым…
– Он погиб от алкоголя?
– Да. А потом я сломала ногу, осколочный жуткий перелом, полтора года отнял, фильм «Мама», приходили иностранцы, а там двадцать восемь метров, негде сесть, только на полу… Через четыре года мне дали квартиру от Союза кинематографистов. И потом я ее поменяла на этот район. Первое, когда я в Москву приехала во ВГИК, угол сняла на Маяковской – я ж Маяковского обожаю, для меня это самое-самое…
– Люся, хочется задавать вам важные вопросы. Человек может впадать в отчаяние, в тоску – вытаскивает из тоски артистка? Какие взаимоотношения между вами, ребенком Бога, все равно ведь все обыкновенные люди, и вами как актрисой, то есть необыкновенным человеком?
– Сейчас я могу понять. Когда оглядываюсь назад, там я не могла этой черты провести: где артистка, где жизнь. Мне казалось, я как человек могу все превозмочь.
– Настолько сильной себя чувствовали?
– Да. Не то, что сильной, а мне так внушали, я думала, что обязательно все преодолею, потому что выросла среди положительных героев. Эта планка, она всегда существовала, через которую надо прыгнуть, чтоб быть первым – а как же! Такое поколение, может быть. Но с течением времени, когда начинают рушиться иллюзии, в первую очередь о себе самой… И сейчас я могу сказать, что только моя профессия может вынуть из отчаяния, из депрессии, из тех надежд, которые, как говорится, умирают последними… уже и надежды, и все поумирало, а выходишь на сцену… Очень противное слово «должен», вообще никто никому не должен – но вот это, когда ждут, это осталось что-то очень сильное. И я сквозь все, через все… Я не знаю, что будет после выступления, но я смотрю, как люди ждут, и обмануть их я не могу.
– А в тот момент, когда выходите на сцену, когда все остается позади, вам легко, вы летите или все равно продолжается работа?
– Работа. Колоссальная работа. Если датчики подключить, тут сумасшедший человек. Потому что восемьдесят людей у меня внутри говорят: преодолевай… плохо… сейчас задохнусь… сейчас будет это… а нет… ты можешь… не можешь… о, попала… не попала… А кто-то восемьдесят первый прет вперед: давай на этой волне… ну, давай… и пошло, и пошло… Это совершенная аномалия. Кто-то будет говорить, что мы играем, а не живем. Мы живем, и играем, и происходит это сумасшествие, и я отвечаю, что никакие экстрасенсы и психотерапевты, никто не может с вами сравниться, если эта энергетика еще остается, если она есть от Бога, она перекрывает все! А потом, после выступления, начинается огромный отлив и анализ того, что происходило. Такой противный анализ, где ты себе самый большой судья… Но я очень люблю выражение друзей, которые перестают друзьями быть, когда после просмотра, на котором ты думаешь, как важно услышать что-то от родного человека, а он говорит: знаешь, я сидел и думал, к чему бы придраться… То есть ты сидишь и думаешь, к чему придраться… И так искренне – мне аж плохо стало… И я поняла: если я вкладываю сюда сто процентов, то получаю хотя бы минус двадцать пять, а если в личную жизнь я вкладываю сто, то получаю минус двести. Какой смысл? И тогда отдаешь что угодно, и едешь в Воркуту, в Игарку, и там проводишь ночь и думаешь: может, завтра я лучше сделаю… И так поднимаешься над самим собой. Нет стабильного, о котором, может быть, мечтаешь…
