Фрина вздрогнула и затихла.
Я обернулся.
Лицо ее было закрыто подушкой.
– Господи, – пробормотал я.
– Господи, – сказала Алина, подходя ближе, – господи…
Она взяла подушку и отшатнулась – лицо Фрины было перекошено страшной гримасой, рот казался черным провалом.
Откуда-то из-за кровати появилась болонка. Она ползла на брюхе и повизгивала.
– Отойди, – сказала Алина, не повышая голоса.
Я шагнул в сторону.
Алина подняла с пола болонку, нахмурилась, что-то сделала руками – собака хрюкнула – и засунула животное в полиэтиленовый пакет, который достала из кармана.
– Вынеси, пожалуйста…
Собака еще дрожала, когда я спускался во двор и шел к мусорному баку.
Вернувшись домой, я сел на край дивана в Карцере и замер. Я не был уверен, что это я убил Фрину, нет, – я был убийцей. Слышал, как Алина кому-то звонила, ходила из комнаты в комнату, открывала входную дверь, с кем-то разговаривала, слышал шум воды в туалете, потом в ванной, все слышал, но не мог пошевелиться, не мог головы поднять, когда в Карцер вошла Алина.
– Что с ногой? – спросила она.
– Бутылка, – сказал я. – Наступил на стекло.
Она присела на корточки, сняла с моей ноги окровавленное полотенце, вышла, погремела чем-то в кухне, вернулась с тазом, наполненным теплой водой, промыла рану, наложила тампон, забинтовала.
– Дать снотворного? Или коньяку?
– Лучше таблетку. Лучше две.
Через три дня мы похоронили Фрину в Кирпичах.
Лифа написал в справке, что Фрина умерла от острой сердечной недостаточности, и присовокупил десяток других заболеваний.
За это Алина отдала ему на всякий случай маленькую танцовщицу Дега, висевшую в спальне Фрины.
Людей на кладбище было немного.
Топоров арендовал кафе, где мы ее помянули.
Во время поминок Лев Дмитриевич вдруг нахмурился, увидев на моем левом мизинце перстень с костью Сталина, но промолчал.
Через десять дней мы с Алиной подали заявление в загс.
Глава 26,
в которой говорится о взволнованных патологоанатомах, намыленных богинях и молодом коногоне
Рано утром я стоял в прихожей, прижимая к груди ботинок, и растерянно таращился на свое отражение в зеркале.
Я полез в кладовку за обувью и обнаружил, что мои ботинки сожрала моль.
Оба ботинка – почти новые дорогие ботинки – остались без меховой подкладки.
Сунув руку в ботинок, я выгреб горсть трухи, потом еще одну, и вдруг почувствовал, что в душе моей что-то переворачивается, и отчаяние – чистое детское отчаяние космического масштаба – охватило меня…
Моль, Боже мой!
Гусеница, Боже мой!
Гусеница моли обрушила мой мир!
Ну не горько ли?
Ну не глупо ли?
Ну не смешно ли?
Вдруг все сошлось – простуда, тоска, холод, страх, одиночество, дырявый носок, обтерханные рукава куртки, выход книг во Франции, Норвегии, Испании, Венгрии и Италии, застопорившаяся книга, которая, как и прежние, тоже никому не нужна, боль в левом колене, близящаяся слепота, неизбежная нищета, соседка сверху, изо дня в день разучивающая сонату ми минор Шуберта, – все, все это волею безмозглого чешуекрылого насекомого сошлось в одной точке, в комок, болезненно пульсировавший в груди, который медленно остывал, оставляя по себе только разрушения и пустоту…
Я стоял перед зеркалом в прихожей с ботинком, прижатым к груди, и мне было зябко, больно и смешно…
Другие ботинки не годились для восемнадцатиградусного мороза, а мне надо было ехать в центр, на Пушкинскую площадь, чтобы встретиться у памятника с Люсьеной Даниэль-Бек, приехавшей ради этого аж из Сибири.
Мы познакомились в фейсбуке, где Люсьена выступала под ником Top Totty.
Сначала эта «горячая штучка» молча лайкала мои рассказы, которые я иногда публиковал в социальных сетях, потом попросила уточнить датировку одного из них, потом написала в личку, что защитила кандидатскую и пишет докторскую по моим книгам, наконец попросила о встрече.
Я представил себе немолодую восточную женщину из провинции, склонную к экзальтации, судя по ее пристрастию к прилагательным в превосходной степени и по юзерпику, на котором была изображена инфернальная красотка в черном латексе с автоматом Калашникова в руках, и стал врать и вилять, ссылаясь то на нездоровье, то на занятость.
Тогда она прислала одну из своих статей, опубликованную в университетском сборнике.
Вообще-то я с настороженностью отношусь к статьям филологов, один из которых написал: «Стален Игруев обладает знаниями и мудростью всемирной библиотеки и сверх того пониманием божественных порядков мироустройства». Но в статье Люсьены не было ни ссылок на Бахтина, ни цитат из Фуко и Лакана, ни апелляции к постмодернизу, да и вообще никакой дребедени.
Теперь же Люсьене хотелось написать мою биографию, насытив ее фактами «из первых рук».
Поволынив еще полгода, я сдался – послал ей адрес своей электронной почты и номер мобильного телефона.
Три дня назад она позвонила – голос в трубке был обнадеживающе молодым – и предложила встретиться у памятника Пушкину.
И вот – восемнадцать градусов ниже нуля, ломота во всем теле, резь в глазах, наконец ботинки, сожранные молью…
Лучшее, что я мог предложить, – встретиться у меня. Легкий ужин, чай, разговоры, а потом я провожу ее до метро…
Позвонив Люсьене, я пригласил ее в гости – она согласилась с радостью.
Был субботний вечер, тысячи машин медленно ползли по узким улочкам, устремляясь к «золотому поясу», который охватывал Москву огромными магазинами, и тысячи людей по раскисшим от соли тротуарам спешили в торгово-рзвлекательные центры по соседству, чтобы посмотреть кино, съесть бутерброд, купить резиновые сапоги или мясо, обувь или водку, золотую цепочку, шампунь от перхоти или просто погулять по этажам торгового центра, потягивая лимонад из картонного стаканчика, глазея на витрины и слушая песенку «Лучше женской писи эль двести Мицубиси»…
Мне казалось, что свою читательницу узнаю сразу, но никак не ожидал, что это будет маленькая пышка с копной темных волос на голове, с огромным ярким ртом, в распахнутой короткой шубке, мини-юбке и в туфлях на шпильках. В одной руке у нее была тяжелая хозяйственная сумка, в другой – трость, на которую она опиралась при ходьбе.
По дороге она сообщила, что несказанно рада возможности познакомиться со мной поближе, что училась в Москве, что ее муж – бывший муж – давно перебрался из Сибири в Турцию, что у нее двенадцатилетний сын, что ее мать торгует китайскими шмотками, а она ей помогает, потому что за преподавательскую зарплату даже лошадь дорогу не перейдет, что скоро она станет самым молодым в университете доктором филологических наук, что в ее сумке – набор лечебных средств, которые поднимут меня из гроба, что ногу она сломала четыре месяца назад, но до сих пор приходится пользоваться этой дурацкой тростью…
