В январе 1822 г. Киселев вновь деликатно возвращается к этой теме, говорит о необходимости «рассмотреть законы, исправить обветшалые, уничтожить противуречие и потом уже составить свод или кодекс», изменить сам порядок суда, ибо «у нас кто под судом, тот и виноват». Закревский отвечал, что очень интересуется этим вопросом, но времени для занятий мало[208]. Мы видим, что и Закревский — не противник реформы судопроизводства. Но — нет времени, нет людей, т. е. помощников, да и сам Закревский, видимо, не очень подготовлен к роли реформатора законодательства. А кроме того, говорит Закревский, для реформы нужно благожелательное «чтение вышних»; таковое отсутствует. И посему господствуют «жестокость и произвольность, ни с каким временем не согласные», вместо законов — циркуляры, а законом называется «приказ о непоказывании галстуха». И Власть это положение устраивает.
Об уровне правосознания самых высших носителей власти можно судить по двум следующим эпизодам. Первый из них излагается Н. М. Лонгиновым в письме к гр. С. Р. Воронцову от 26 февраля 1821 г. Аракчеев добился в Комитете министров осуждения некоего губернатора, которого хотел «изничтожить» «каким бы то ни было способом», и объявил, что его должна будет судить Уголовная Палата той самой губернии, где тот начальствовал. На это статс-секретарь Молчанов заявил, что не может «вписать такой нелепости в журнал… ибо губернаторы судятся только Сенатом». Дальнейший диалог между Аракчеевым и Молчановым представляет немалый интерес:
«— Почему это Сенатом, и что есть общего между ним и виновным губернатором? Он предается суду Комитетом министров и на это есть Уголовная палата.
— Существует закон, — возражает Молчанов, — по которому только Сенат может судить губернаторов.
— Ну, так закон дурен!
— Закон этот не мною установлен, но я здесь для напоминания о нем и для применения его.
— Значит, нет никакого способа для правосудия? — говорит Аракчеев.
— Правосудие будет, да не по вашему способу…
— Зачем вы все говорите прежде всего о Сенате и все о Сенате?
— Повторю вам, что этого требует закон.
— А почему такой дурной закон?
— Закон превосходный, потому что первая основа справедливости, на котором и создан этот закон, та, что всякий судится судом равных себе. Ведь если губернатора предать суду Уголовной палаты его губернии, судьями будут его же подчиненные; в Сенате же его судьями будут равные ему. К тому же закон не мною писан, но он существует везде, чем доказывается его пригодность».
В ответ Аракчеев одарил собравшихся «язвительной гнусной усмешкой» и произнес свою всегдашнюю присказку: «Извините, я на медные деньги у приходского дьячка учился»[209].
Второй эпизод относится к первым неделям после Семеновской «истории». Князь П. М. Волконский в числе прочего упрекнул Васильчикова за то, что тот не уведомил о происшествии Закревского, который как дежурный генерал Главного штаба «вправе был тотчас туда ехать» и, уверен Волконский, «при первом допросе кончил бы дело иначе». Закревский отвечал, что на это он не имел права, т. к. Васильчиков, будучи командиром Отдельного корпуса ему не подчинен: «Наши власти никакого средоточия не имеют, и я не мог бы ни в каком случае вмешаться во внутренние его распоряжения». И в расположение полка Закревский поехал не потому, что он дежурный генерал: «Все советы, которые мог я подать ему в сем случае, были частные, которые я себе в обязанность поставил изложить ему, как человек, присягавший в верности престолу, как русский генерал, не могший хладнокровно видеть таковое неслыханное происшествие, и как человек, желающий общей пользы и любящий Васильчикова».
Волконский сделал чрезвычайно важное возражение: «Скажу вам, что Его Величество совсем иначе понимает сие и тогда, как я вам о сем писал, то было по словам Его Величества, и ныне повторяю, что ваше звание не то, что дежурный генерал при армии; вы, находясь при Его Величестве, имеете уже под собою армейских дежурных генералов, а тем более еще и корпусных отдельных командиров — вот собственные слова Государя». Но убедить Закревского не удалось и ссылкой на высший авторитет: «Права, преимущества и обязанности каждого чиновника определяются законами, которые объявляются для сведения каждого. Права и обязанности, присвоенные моему званию, определены образованием дежурства, но в сем образовании мне ни мало не присвоены те права, о коих вы пишете… Каким образом мог бы я учить Васильчикова и распоряжать внутренним его управлением? Он просто мог бы мне приказать удалиться и не вмешиваться не в свои дела; мне нечего бы было ему отвечать, ибо дежурному генералу нигде не предоставлено сего права. Теперь, даже зная волю Государя, я не могу сего предпринять, ибо кроме меня никто об оном не известен… Если Государю угодно предоставить званию дежурного генерала при Его Величестве подобные права, то должно сделать о сем прибавление к образованию дежурства и оное объявить по военному ведомству. Тогда только дежурный генерал будет оным руководствоваться»[210].
Основное в этих двух фрагментах не то, что существовала оппозиция Аракчееву и что Закревский позволял себе оспаривать мнение царя, и не то, что история губернатора имеет счастливый конец, впрочем, мнимый (Сенат решил, что он достоин трех наград вместо суда, но тем не менее он умер в нищете), и даже не то, что статс-секретарь Молчанов вовсе не был столпом нравственности, а совсем напротив. Удивительно другое: такие лекции по основам права читают в кадетском корпусе или училище колонновожатых, а не императору России и двум его ближайшим помощникам, притом, что император учился не «у дьячка», а у Лагарпа. Вместе с тем трудно сомневаться в том, что несмотря не разницу в образовании, и Александр I, и Аракчеев на самом деле хорошо знали, что такое законы. Здесь, видимо, сказывается ощущение привычного всемогущества, ощущение полной необязательности законов для себя. Такой взгляд естественно вытекал из опыта жизни в стране, где само понятие «закон» было чем-то расплывчатым, аморфным, правилом, которое можно было трактовать и так, и иначе. Для скрупулезного следования законам от любого должностного лица требуется либо значительные личностные усилия, либо «страх» а ля Карамзин — постоянный контроль со стороны. Нужно ли пояснять, что ни к царю, ни к его временщику это не относилось? Нужно ли пояснять, что и к тысячам их подчиненных, подданных это имело отношение лишь большее или меньшее, но никак не являлось императивом? Трудно переделать людей, привыкших к безответственной манипуляции законами. Да их никто и не переделывал. Тут не помогал ни кнут, ни пряник.
Неудивительно поэтому что в цитированной уже «Записке о состоянии русского войска в 1825 году» четвертой причиной неудовлетворительного внутреннего устройства армии называется «незнание военнослужащими своих прав и обязанностей». Автор полагает, что офицерам совершенно невозможно ознакомиться с военным законодательством, включающим «инструкции полковым командирам, законодательство Павла I, Положение о большой действующей армии и тысячи частных распоряжений и дневных приказов». Девять из десяти генералов, считает он, не читали «Воинского устава Петра Великого и в своей служебной деятельности руководствуются лишь преданиями, часто ложными, а иногда и противоречивыми». Нередко командиры, не зная пределов своей власти, выходят за них, и в то же время законные требования считаются произволом. Автор приводит любопытный пример: «Всем генералам одной армии был предложен на разрешение вопрос о том, имеет ли право генерал арестовать офицера, не состоящего у него в подчинении и замеченного в какой-нибудь неисправности; ответ последовал, что, „основываясь на здравом смысле“, генерал имеет такое право; однако ни один генерал не мог привести соответствующей ссылки на закон»[211]. Трудно не согласиться с автором «Записки», убежденным, что для начальников одного здравого смысла недостаточно, необходимо и знание законов.
