Занятия профессора Девиде поэзией хокку, разумеется, любительские – это когда вы, не дай боже, не защитили на ней диплом, вынудили его как-то оправдываться перед общественностью. Подобное выглядело абсурдно, потому что в той немалой стране Югославии в середине семидесятых годов XX века не было никого, кто мог бы хоть немного сравниться с ним в сочинительстве хокку. Позже мы увидим, что и в мире было мало таких людей. Мне повезло в то время плотно сотрудничать с ним, так что я стал интимным свидетелем этого абсурда, заставившего его утомительно доказывать себе и другим, что это нормальное увлечение. Так вот, для того чтобы, опираясь на свое домашнее и общее воспитание, показать «неверным», что он занимается этой поэтической забавой по серьезной причине, профессор стал печатать статьи о связи поэзии хокку с линейной математикой. И что случилось? Поскольку статьи были «чрезвычайно серьезными», теперь Фомы неверующие стали упрекать его в существовании связи между поэзией и математикой! Их не интересовало, доказано ли существование этой связи, они подразумевали, что доказательства есть, но такой связи не должно было быть. В ответ на это Владимир Девиде ни в какие полемики не ввязывался, но написал несколько книг японской поэзии, о Японии, о культуре, о математике… В Японии он получил несколько премий на международных конкурсах хокку, самых больших в мире из всех возможных поэтических жанров, в них участвовало по двадцать тысяч поэтов с пятьюдесятью тысячами стихотворений. О японских государственных наградах и премиях лучше умолчу.
Журнал «Хайку», который я старательно редактировал под его учительской дзен розгой / волшебной палочкой, при нехватке денег, на плохой бумаге, с материалами, отстуканными на пишущей машинке и напечатанными на какой-то средневековой технике (то есть совершенно любительски), был настоящей гордостью Югославии; он стал одним из лучших в мире. Это было знаменитое пустоговорение: наконец-то мир признал в нас великую силу! Югославия – сила хокку! Прекрасно звучит.
Похоже, благодаря связи поэзии и математики. Из-за соединения несвязуемого.
Глава XXVI
Выслушав ответы Иосифа, Баица понял, как и каким образом тот, помимо обладания большим талантом, стал успешным Синаном коджа Мимаром! Потому что работами он руководил как воин! Что было в том решающим элементом? Важнейшее свойство – опять-таки наряду с талантом – умение все хорошо организовать. А этому Синан научился, будучи офицером османской армии, в походах, вместе с Баицей. Только так, а не в результате перемены веры Иосиф превратился в Синана!
Он научился планировать, сводить риски к минимуму, выстраивать стратегию, опираясь на предвидение вероятных исходов, обучать других, вдохновлять их собственным примером, добиваться доверия. Только после этого можно было требовать, приказывать, наблюдать, контролировать, наказывать и поощрять. А также знать наперед, почему и какие именно последствия могут возникнуть. И познать, что такое победа и что – поражение. И если полководец, усвоив все это, достигнет такого состояния, в котором его ничто не сможет удивить, то, можно сказать, подчиненные станут послушно есть из его рук. А если надо, то за него (а не только за общую цель) и погибнут.
Синан теперь командовал войском, в котором все было похоже на настоящую армию, кроме смерти. Если в его отрядах и умирали, то уходили на тот свет от болезни, иногда в результате несчастного случая, но среди навсегда уходящих не было убитых.
Утешившись подобными мыслями, Баица смог сосредоточиться на продолжении изучения Нижнего города. И этот осмотр они частично совершили по обязанности. Потому что все главное в этих двух районах Белграда было им известно по прежним приездам. Баицу привлекало (да и Иосифа тоже) предместье Нижнего города, которое располагалось в дунайской части Белграда – Дорчоле. Баица почувствовал, что здесь он должен стать гидом и хозяином Иосифа. Дорчол он ощущал своим.
Первое, что привлекло их внимание, были звуки. Шум и гам Дорчола был слышен и в других частях города. Уже по этой причине становилось ясно, что здесь человеку скучать не придется. Потом они направились в Верхний и Нижний Дорчол, или же в Главную или Нижнюю чаршию (их обитатели таким разграничением хотели довести до общего сведения, что это, так сказать, особые города со своими районами, а вовсе не старались мериться их достоинствами). Два эти «особых квартала», составляющие еще большее целое, разъединяла или же соединяла Длинная чаршия. Ее название было говорящим: в длину она вытянулась более чем на три тысячи шагов. Она начиналась от рыбного рынка у устья в Нижнем городе, а заканчивалась в глубинах чаршии, по которой проходил Царьградский тракт, ведущий к османской столице. Поскольку он шел вдоль Дуная, то всему району к привычному Нижнему городу добавил и это имя – Дунайское предместье. Оно было напичкано мастерскими ремесленников, лавками, разными магазинчиками, кафанами, фонтанами, колодцами, палатками со сладостями, чайными, крохотными хамамами…
Когда они вошли наконец в это столпотворение людей, животных, улочек, света и тьмы, то поняли, что составляет душу этого места: прежде всего люди. Здесь все обращались к ним, но не так навязчиво, как арабские торговцы, и не только для того, чтобы всучить какой-нибудь товар. Люди приветствовали их по-соседски, уважительно. Кто-то узнавал беглербега и объяснял соседям, что это «потурченец», и добавлял: «тот, который помогает сербам». Поначалу каждый раз эти слова задевали Соколовича, но потом он остановился и сказал себе: «Да, это я. И такой и другой».
Казалось, по пестроте жителей Белград ничуть не отставал от Истанбула или других больших городов. По одежде, языку, товару, говору и поведению можно было видеть, что здесь, кроме белградских сербов и приезжих из других краев Сербии, было много сербов, переселившихся из Боснии, – и католиков, и православных, и мусульман, а также дубровчан, турок, греков, евреев, армян, болгар, венгров, цыган… Они были постоянными жителями Белграда. За прилавками и в магазинах можно было увидеть и услышать торговцев – приезжих арабов, персов, татар, людей всех цветов кожи и языков мусульманского Востока. Кто-то приезжал сюда специально, а кто-то торговал, так сказать, проездом. Как сказал им один торговец, это был «настоящий Мисир Румелии»[57].
Отойдя от лавок и заглянув за них, они увидели еще одну красу этого края: почти у всех домов были свои сады или виноградники. Дома тонули в буйной роскошной зелени садов. Это делало тылы торговых рядов мирными – словно все силы природы всего в нескольких шагах от кипящего базара усмиряли беспокойный мир сотен звуков и движений.
Между тем следовало признать, что по сравнению с их прежними приездами в Белград всего этого – и звуков и движений – стало неизмеримо больше. Этот базар со временем, частично благодаря Мехмед-паше Соколовичу, стал заметным центром и перекрестком многих путей: и политики, и денег, и походов, и знаний.
Нашли причины для того, чтобы оставить здесь свой след и некоторые османские богатеи вроде Мехмед-паши Яхъяпашича, смедеревского санджак-бега и его брата Бали-бега, первого белградского аги в 1521 году (оба были сербами по крови). Первый оставил после себя мечети, текии, медресе, фонтаны… Он даже построил караван-сарай, который переделали в имаретский хан. Этот хан считали «божьим вакуфом», потому что каждый мог оставаться в нем целый месяц и не платить ни гроша, а «только должен был помолиться за душу благодетеля». Тут были караван-сарай султана Сулеймана Великолепного (в Нижнем городе, у реки Савы) и его царский хамам (на берегу Дуная), а также сарай и хамам Пири Мехмед-паши, великого визиря времен завоевания султаном Белграда, неподалеку от мечети Ферхад-паши.
