«Позвольте мне с ней обручиться (заметь, как я выразился: мне – с ней). Знаю, – сказал я. – Знаю: не сейчас. Просто позвольте нам обручиться, чтобы об этом можно было больше не думать».
И она не тронулась с места, где стояла, даже чтобы послушать. Потому что оттуда не услышишь, да к тому же ей и не нужно было: просто стояла в тени в сумерках, не двигаясь, не присаживаясь, – вообще ничего; в конце концов не кто иной, как я, подошел и поднял ее голову за подбородок, для чего понадобилось не больше усилий, чем для того, чтобы поднять ветку жимолости. Это было – как попробовать на вкус шербет.
«Я не умею, – сказала она. – Вам придется меня научить».
«Ну и не учись, – сказал я. – И так хорошо. Это даже не имеет значения. Тебе нет нужды учиться». Это было – как шербет: остаток весны и лето, долгое лето; темные вчера и молчание, обволакивающее, когда лежишь, вспоминая шербет; для воспоминаний много шербета не нужно, потому что он незабываем. Потом подошло время возвращаться в Германию, и я принес ей кольцо. Я уже сам повесил его на ленточку.
«Вы хотите, чтобы я пока не носила его?» – спросила она.
«Да, – сказал я. – Нет, – сказал я. – Неважно. Если хочешь, повесь его на куст. Это всего лишь кружок из стекла и раскрашенного металла; вряд ли протянет больше тысячи лет». И я вернулся в Гейдельберг и начал каждый месяц получать письма ни о чем. Да и о чем они могли быть? Ей было всего шестнадцать; что могло случиться с шестнадцатилетней такого, о чем стоило писать, стоило даже рассказывать? А я каждый месяц отвечал, и мои письма тоже были ни о чем, потому что напиши я о чем-то – как шестнадцатилетней разобраться в этом, как перевести? Вот чего я так и не понял, так и не выяснил, – сказал его дядя.
Они были почти на месте, он уже начал притормаживать, подъезжая к воротам.
– Не то не понял, как она перевела с немецкого, – сказал его дядя. – А то, как ей кто-то перевел с немецкого, да и с английского тоже.
– С немецкого? – переспросил он. – Вы писали ей по-немецки?
– Было два письма, – сказал его дядя. – Я их написал одно за другим. Но, запечатывая и отсылая по почте, перепутал конверты. Осторожнее! – вскрикнул его дядя и даже попытался перехватить руль. Но он уже и сам заметил опасность.
– Другое тоже было адресовано женщине, – сказал он. – Да? Так что…
– Это была русская, – сказал его дядя. – Она вырвалась из Москвы. За деньги, которые она долго по частям платила разным людям. Тоже прошла войну, о филистимлянка моя. Я познакомился с ней в Париже в восемнадцатом году. К тому времени, когда осенью девятнадцатого, вернувшись из Америки в Гейдельберг, я думал, что забыл про нее. Но вот однажды, посреди океана, я обнаружил, что не вспоминал о ней с самой весны. И понял, что, оказывается, не забыл. Я переменил маршрут и поехал сначала в Париж; а она должна была последовать за мной в Гейдельберг, как только оформит визу. А я буду писать ей каждый месяц, покуда мы ждем этого. А может, это я жду. Не забывай, сколько мне было лет тогда. И что тогда я был европейцем. Как и каждый чуткий американец, я переживал тогда переломные дни, когда веришь, что, каково бы ни было будущее (если оно наступит), американцы могут претендовать на принадлежность даже не к человеческому духу, а к обыкновенной цивилизации только в опоре на Европу. А может, все не так. Может, это просто шербет, а на шербет у меня не только аллергии не было, или я даже не ощущал его вкуса, я просто был не готов к нему; я писал два письма одновременно, потому что для сочинения одного из них не требовалось ни малейших умственных усилий, оно истекало из какого-то иного места, из печенки, слова переливались на кончики пальцев, на острие пера, в чернила, минуя мозг: в результате чего я так и не смог впоследствии вспомнить, что было написано в том письме, которое ушло туда, куда я его не собирался посылать, хотя сомневаться тут особенно не в чем; тогда я просто не подумал, что стоило быть поаккуратнее, потому не подумал, что два этих письма существовали в разных измерениях, хотя писала их одна и та же рука, за одним и тем же столом, на листах бумаги из одной и той же стопки, одним и тем же безостановочно скользящим пером, при свете одного и того же электричества, которого набежит на два пфеннига, пока на циферблате ручных часов стрелка проползет одно и то же количество делений.
Они доехали до места. Его дяде даже не пришлось говорить: «Стой», он, Чарлз, и без того притормозил на пустой подъездной дороге, посыпанной гравием, слишком широкой, слишком гостеприимной и слишком хорошо ухоженной даже для фургона и кабриолета, а то и двух, и лимузина, и чего-нибудь еще для слуг, а его дядя, даже не дождавшись, пока машина до конца остановится, вышел едва ли не на ходу и направился к дому, а он, Чарлз, бросил ему вслед:
– Мне ведь необязательно идти с вами, правда?
– Тебе не кажется, что ты зашел слишком далеко, чтобы отступать? – сказал в ответ его дядя.
Так что он тоже вышел из машины и последовал за дядей по вымощенной – слишком большим количеством плит – дорожке по направлению к боковой галерее, которая, пусть и будучи всего лишь боковой, вполне сгодилась бы для приема какого-нибудь президента, или для заседания кабинета министров, или для сессии Верховного суда, хотя для Конгресса оказалась бы, пожалуй, слишком уютной, и далее к самому дому, представлявшему собой нечто среднее между раблезианским свадебным тортом и свежепобеленным цирковым шатром, между тем как дядя, все так же быстро шагая, продолжал говорить на ходу:
– Мы странно равнодушны к некоторым очень здравым иноземным обычаям. Подумай только, какое пламя взметнулось бы, если бы соорудить из досок некое возвышение, пропитать бензином, поставить сверху гроб и подпалить: утрата его (жилища) самого и одновременно погребальный костер вдовы его создателя.
Далее, в доме, привратник-негр открыл дверь и сразу исчез, и они с дядей остались вдвоем в комнате, где капитан Гуалдрес (если предположить, что он служил в кавалерии) мог бы устраивать смотр своим войскам, даже коннице, хотя он мало что заметил, потому что взгляд его упал на орхидеи; их он узнал сразу, мгновенно, даже не удивившись и почти не задержав внимания. А потом забыл даже про приятный запах и про то, как поражают уже сами их огромные размеры, потому что вошла она: звук шагов раздался в прихожей, затем в комнате, хотя еще раньше он уловил аромат, словно кто-то по ошибке, небрежности, случайности выдвинул старый ящик, и сорок служанок в туфлях на резиновых подошвах сломя голову помчались по длинным коридорам, минуя сверкающие роскошью комнаты, чтобы поскорее закрыть его; вошла и остановилась и уже начала протягивать руки ладонями вперед, даже не успев посмотреть на него, ибо его дядя, так толком и не остановившись, уже направлялся к ней.
– Меня зовут Гэвин Стивенс, и мне около пятидесяти, – сказал он, приближаясь к ней, хотя она уже начала отступать, отклоняться назад, поднимая руки, по-прежнему повернутые к нему ладонями, все выше, а его дядя все шел и шел, направляясь прямо к этим рукам, а она все старалась удержать его на расстоянии, старалась достаточно долго для того, чтобы хотя бы дать себе время передумать, отказаться от намерения повернуться и убежать; а теперь было слишком поздно, если, конечно, согласиться с тем, что она этого действительно хотела или, по крайней мере, считала, что должна поступить именно так; да, теперь было слишком поздно, и у его дяди появилась наконец возможность остановиться и оглянуться на него.
