Э.».Дойдя до конца, Иннес начал читать письмо с начала, как будто надеялся, что его содержание изменится. Он поднял голову и увидел, что Мари так и стоит за столом и наблюдает за ним с таким сочувственным выражением, что притворяться не было смысла.
– Вы знаете, когда… и как… она уехала? – спросил Иннес.
– Ее увез Йоун на рассвете. Она оставила мне записку, в которой просила прислать ей остальные вещи.
– Куда?
– Она дала адрес транспортной конторы в Эдинбурге.
Иннес с беспомощным видом посмотрел на экономку:
– Я даже не знаю, на что она будет жить! У нее есть карманные деньги, но… мне нужно… придется устроить… Ей нужно будет где-то остановиться. Я…
– Не обижайтесь, но, по-моему, миссис Драммонд вполне способна сама о себе позаботиться, – поджав губы, перебила его Мари. – А вот вам бы сейчас лучше подумать кое о чем другом и разобраться в себе самом.
– Что вы имеете в виду?
– Бланш Колдуэлл вернулась в Глен-Вади. Вы разве не знали?
Иннес с трудом оторвался от письма Эйнзли, которое перечитывал в третий раз.
– Вернулась в Глен-Вади? Нет, я не знал. Правда, она мне написала.
– Миссис Драммонд в курсе?
– Насчет письма?
– Насчет Бланш, Иннес! – сухо парировала Мари. – Если ваша жена уехала в Эдинбург, упрощая вам задачу, чтобы вы продолжили то, чего не следовало и начинать с мисс Колдуэлл…
– Боже правый, по-вашему, в этом дело? – На миг сердце у него екнуло. Если Мари права, Эйнзли еще можно вернуть. Но… зачем и надолго ли?
Иннес сгорбился на стуле.
– Чего вы ждете? – спросил он, увидев, что Мари по-прежнему стоит на месте, подбоченившись. – Она уехала и ясно дала понять, что не вернется, так что отправьте ей ее вещи, а меня оставьте в покое.
Но покоя в следующие дни Иннес так и не нашел. С одной стороны, он все время задавался вопросом, куда уехала Эйнзли. Еде она, с кем, думает ли о нем, тоскует ли по нему так же сильно, как он по ней. С другой стороны, он решительно пытался выбросить ее из головы и отказывался принимать очевидное – точнее, отказывался слушать свое сердце. Он любит ее. Да, любит! Как он ни старался удержаться от этого, влюбился в нее, как мальчишка. Он любит Эйнзли так, как никогда не любил Бланш, – как если бы она была частью его самого. Без нее ему казалось, что он стал калекой. Более того, каждый уголок Строун-Бридж напоминал ему об Эйнзли. Лежа в постели, он чувствовал на подушке ее аромат. Он старался не останавливаться на террасе, откуда открывался ее любимый вид, но невольно задерживался там. Мари явно не одобряла его поведения, хотя и пыталась по-своему, грубовато, его утешить. Ему не стало легче после того, как вернулся Йоун. Он сообщил, что, когда высадил Эйнзли на острове Бьют, она выглядела «очень хорошо», что бы это ни значило. Иннес искренне желал ей счастья. Он ругал себя за эгоизм. Нельзя надеяться, что ей сейчас так же плохо, как и ему, неправильно надеяться, что она так же сильно скучает по нему, тоскует по нему, так же любит его.
Она никогда не говорила ему о своих чувствах, но, стоя на террасе и глядя на залив, он вдруг осознал: она любит его. У него неожиданно открылись глаза. Он почти намеренно отталкивал ее от себя, а она… Что он натворил? Посмотрев на башню, он тут же вспомнил, что он натворил. Потом он пошел на могилу Малколма и долго стоял там. Его мучило сознание собственной вины. Эйнзли права. Он не в состоянии усмирить демонов прошлого.
Что-то блеснуло в побуревшей траве у камня. Нагнувшись, Иннес увидел брошь. Простую серебряную брошь с выгравированным на ней именем. Он узнал ее, потому что Эйнзли всегда носила ее. Значит, она побывала здесь. Интересно, как ей удалось побывать здесь без его ведома, но загадка решалась довольно просто. Мари… или Йоун… или оба.
Наконец, Иннес позволил себе задуматься над тем советом, который дала ему Эйнзли в прощальном письме.
Возвращаясь домой, он снова перечел ее послание. А потом еще раз.
Ключи он нашел на столе – там, где Эйнзли их оставила. Ключ от башни так и лежал в его кармане. В Большом зале на столе он увидел чертежи и наброски – Эйнзли приготовила их для него. Столько трудов! Просто невероятно, каким он был идиотом. Как можно было не понять, что без любви сделать такое невозможно. Его замутило при мысли о том, каким неблагодарным он ей казался, как ее ранило его пренебрежение.
Он зажег лампу и подошел к запертой двери, ведущей на башню. Руки у него покрылись гусиной кожей. Мари всегда говорила: здесь она безошибочно ощущает, как она это называла, «присутствие». Становится холодно, говорила она, как будто заходишь в ледник, и кажется, будто поверх твоего плеча свистит порыв ветра. Иннес невольно обернулся, но ничего не увидел.
Ключ без труда повернулся в замке. Он медленно поднялся по лестнице; ноги помнили все повороты, как будто он в последний раз поднимался на башню вчера, а не четырнадцать лет назад. Он прошел площадку второго этажа, затем третьего. Дверь наверху была закрыта. С бешено бьющимся сердцем он глубоко вздохнул, широко распахнул дверь, вошел, и…
Ничего. Он высоко поднял лампу и осмотрелся. Он совершенно не чувствовал «присутствия» брата.
С пересохшим ртом он подошел к окну. Вид в сумерках оказался таким, каким его описала Эйнзли: живописным. Он открыл окно и заставил себя посмотреть вниз. Земля словно приподнялась ему навстречу. У него закружилась голова. Иннес поспешно отпрянул, оглянулся через плечо. Он чувствовал себя глупцом, но ничего не мог с собой поделать.
Он не нашел здесь призрака Малколма. Зато увидел стол, накрытый скатертью. На нем стоял макет, сделанный Робертом. Он осмотрел будущий отель, восстановленные коттеджи, парк, сад… Поставив лампу рядом с собой, Иннес сел, взял стопку листков, исписанных разборчивым почерком Эйнзли, и начал читать.
Эдинбург, две недели спустя
Эйнзли отложила книгу. Ей казалось, что она читает, но вскоре она поняла, что последние полчаса механически переворачивает страницы, не понимая ни единого слова. Покинув гнездо из мягких подушек и одеял, которое она соорудила себе на вытертом, но удобном диване Фелисити, она подошла к окну.
