— Здесь я. Что надо?
— Господин полковник! — подъехал к Скрипицыну Ермилка, широкая рожа его растеклась в улыбке. — Его величество приказал вас сыскать, все ли вы в добром здоровье, и пущай, говорит, на конь сядет да со свитой вместях едет.
Скрипицын с неохотой поехал с казаком подле дороги, лесом. Казак спросил:
— Ну, глянется ли вам здеся?
Скрипицын посмотрел в хитрые глаза Ермилки, подумал: «Подослан, черт… выпытывает», — и ответил:
— Порядку маловато. Я государю служить стану верой, правдой и, ежели дозволено будет, порядок наведу.
Ермилке понравился ответ, он был искренне рад, что в их войске, слава богу, имеется теперь всамделишный вояка-полковник. Курносый Ермилка утер ладонью рот, опять заулыбался, хвастливо сказал:
— Ха! Да это ж мы просто переезжаем, тут всячинки с начинкой. А вот вы ужо на деле поглядите нас… Мы на драку лютые!..
Впереди во много глоток заорали:
— Стой! Стой!
Скрипицын вымахнул из леса и поскакал вперед. На круто спускавшейся дороге — треск, грохот, черная ругань, лошадиный визг. Многочисленные кони; впряженные в тяжелые орудия, карьером мчались с кручи, сшибали друг друга, путались в постромках. Пушки, на резком повороте, одна за другой кувыркались под скалистый обрыв, увлекая за собой лошадей.
— Стой! Держи коней! Тормози! Руби постромки! — что есть силы закричал Скрипицын.
Люди лавой бросились напересек остальным, мчавшимся с горы, орудиям и, не щадя себя, кой-как остановили лошадей. Пять человек затоптано тут было насмерть, с десяток изувечено. А под откосом — вверх колесами четыре чугунных пушки и мортира. Две лошади раздавлены, многие с перебитыми ногами, с распоротыми животами жалобно стонали, повизгивали. Их пристрелили. Скрипицын созвал своих людей, и под его умелой командой пушки волоком потащили вдоль реки к низменному берегу. Прискакал второй ординарец:
— Чего стряслось? Пошто стреляли?
— А вот, гляди! Коней покарябали.
Узнав от ординарца о случившемся, Пугачёв нахмурился, повернул жеребца, хотел сам наводить порядок, однако передумал.
— Кто вожатый? Подать сюда вожатого, — приказал он, а красотке Василисе пригрозил нагайкой за то, что не вовремя при всем народе по-нахальному подмигнула ему из экипажа.
В той же карете с красотками торчал на облучке Остафий Долгополов.
Видом был он несчастен и жалок: ссутулился, шею втянул в плечи, голову обмотал тряпицами, уши и левую ноздрю заткнул куделью, дабы в мозги не проникла дорожная пылища. Голосом умирающего он повествовал свитским девкам, как поранен был под Осой двумя картечинами, из коих одна ударила ему в грудь и, как черт, отскочила от святого нательного креста, другая прошибла череп и благополучно вылетела вон. Дамы, подпрыгивая, хохотали, били в ладоши.
— Ах, какой вы, папаша, веселенький!..
Сзади кареты, на поповских дрогах — колокольчик под дугой — двигалась семья атамана Белобородова: жена Ненила и малые девчонки — Авдотья с Марфочкой. Белобородов вывез их из родного села Богородского. Жена недавно прислала в стан гонца, велела сказать мужу: «Пущай забирает нас к себе: жили вместе и умирать будем вместе». Девчонки с любопытством посматривали вокруг, сосали леденцы, царь-батюшка подарил им целое лукошко сладостей, а Марфочке — цветистый полушалок.
Впереди отряд казаков высокими голосами, под удары тулумбаса, заливисто пел боевую песню. А с противоположного берега плыли поперек реки в челнах, в лодках и на саликах сотни крестьян. Сняв войлочные шляпы и поднявшись дыбом, они кричали:
— Эй, надежа-осударь! Прими нас, отец! Эй, где ты, кормилец?..
Привстав на стременах, Пугачёв махал им шапкой:
— Здорово, детушки! Я здеся! Ладьте к берегу. Айда за мной!
Емельян Иваныч сразу повеселел, и когда рыжебородый вожатый подъехал к нему с повинной (голову вниз, без шапки, губы силятся что-то сказать — не могут), Пугачёв только и всего, что огрел его крест-накрест нагайкой да сквозь зубы прошипел:
— Прочь с глаз моих!
Вожатый, виновник катастрофы, поеживаясь, нахлобучил шапку и нырнул в толпу. А Пугачёв обернулся к Скрипицыну. Тот подъехал, взял под козырек.
— Вольно, полковник! — скомандовал Пугачёв. Ехали они рядом, голова в голову. — Спасибо мое царское тебе, полковник, что стараешься. Доложили мне, что пушки, кои под гору дураки мои кувырнули, поднял ты и опять на колеса поставил… Спасибо, спасибо!
— Рад стараться, — глухим голосом, без всякого подобострастия, ответил Скрипицын.
Ночевали в лесу, на берегу Камы, вблизи Рождественского завода.
Приплыла из-за реки заводская депутация (расходчик Иван Кондюрин да четверо рабочих), поклонились пудом сотового меду: рабочие ждут, мол, царя-батюшку к себе в гости.
Ночь была светлая, теплая. От леса шел хвойный дух. Рыбаки старались наловить к царскому столу рыбы. Всюду костры, шорохи, выкрики, звяки.
Ржали, всхрапывали кони, жировали на сочной лесной траве. Пятнадцать пушек сгружены в одно место, задернуты дерюгами. Возле пушек часовые, чуть подальше — палатка начальника артиллерии Федора Чумакова. Бледная северная ночь опоила блаженным сном всю Пугачёвскую вольницу. Тишина. Высланные во все стороны дозоры охраняли людской покой.
Вновь произведенный полковник Скрипицын, несколько часов тому назад присягнувший Пугачёву, лежал под сосной на войлочном потнике, глядел в небо. На его сухощавом скуластом лице выражение крайней подавленности. Да, ему не до сна теперь. Он — предатель, он — клятвопреступник, он не воин, не защитник российского престола, попросту — подлец. На глазах у него злобные слезы, зубы скоргочут, как во сне у болящего глистами. Да, да, надо отыскать своих… Он вскакивает, озирается по сторонам.
— Господин майор, — слышит он негромкий, но внятный окрик.
Он передергивает плечами, придерживая шпагу и пригибаясь, идёт на голос, садится рядом с капитаном Смирновым, тут же молодой офицер Бахман.
Скрипицын говорит:
— Давайте ляжемте, будет удобнее и не столь заметно. Хорошо, что вы близко. А не знаете, где Пироговский и Минеев?
— Я здесь, — выдвигается из полумглы низенький сутуловатый подпоручик. — Здравствуйте, господин полковник, — говорит он.
— Простите, Минеев, я не полковник, я майор.
— Но вы же сегодня произведены…
— Бросьте, Минеев! Вы на меня все еще сердитесь, да? Простите, пожалуйста. Сами понимаете, долг службы, а вы тогда, в крепости, при всем народе: Петр Федорович — царь. Теперь сами видите, какой он царь.
Ложитесь, Минеев, потолкуем.
— Да я змей тутошних боюсь, я постою.
— Чего ж бояться змей? — озлобленно, как бы издеваясь над собою, говорит Скрипицын. — Мы сами змеи…
