Пусть даже Уильям развит не по летам, Джек по-прежнему ему читает. Они вместе читают энциклопедии и просто книги, которые ему нравятся. Уильям — счастливец.
Я убираю книгу в сумку и достаю Гоголя. Внимательно штудирую вступление, когда кто-то спрашивает:
— Можно взять стул?
Мужчина примерно моего возраста, чуть за тридцать, с копной непослушных кудрей и смуглой кожей.
— Пожалуйста.
Он легко поднимает стул изящной рукой и смотрит на мою книгу.
— Я читал это в колледже. Она забавная. Довольно безрадостная, но забавная.
— Вы специалист по русской литературе?
— Нет, просто слушал лекции. А вы?
— Какие лекции я слушала в колледже? — лукаво уточняю я, поднимая бровь. И в следующее мгновение понимаю, что флиртую.
Он смеется.
— Конечно. А хотите посмотреть мои гравюры?
Я ненадолго задумываюсь, каким будет мое будущее, если я пущу за свой столик этого мужчину с глазами цвета карамели. В кого я превращусь? Может быть, мой взгляд будет равнодушно падать на женщин с колясками, и я перестану волноваться в их присутствии, потому что моя жизнь наполнится иными вещами? Может быть, я вдруг перестану скучать по Джеку, Изабель и Уильяму?
Я перевожу взгляд на золотое колечко на безымянном пальце левой руки. Красавец, искавший стул, смотрит туда же.
— Приятного чтения, — говорит он.
Я киваю, убираю русский роман в сумку, вытаскиваю пособия для мачехи и складываю их башней на столе. Кофе стынет в чашке, пока я читаю. Во всех книгах говорится о стрессах и тревогах. Каждая книга описывает несостоявшиеся ожидания, открывает мне правду о сложной природе чувств.
Я читаю. С жадностью, точь-в-точь как моя мама, когда я была маленькой. Теперь я понимаю, что она искала не ответы, а компанию. Эти толстые справочники были ее утешением. Они не научат меня, как стать хорошей мачехой, но утешат тем, что я не одинока.
Больше всего мне нравится «Мачехи знаменитых людей». Эта книга интереснее, чем кажется на первый взгляд. Она стоит усилий, которые приходится прикладывать, чтобы скрыть ее заглавие от попивающих кофе соседей. Особенно хороша история о маленькой коронованной шлюхе Елизавете I, которая спала с мужем своей беременной мачехи, невероятно верной и доброй женщины, а еще история про Джона Джеймса Одюбона, незаконного сына моряка и его любовницы. Его тоже воспитала терпеливая многострадальная мачеха. Мне нравятся эти самоотверженные мачехи, пусть даже в своей преданности они чуть-чуть перегибают палку. Самоотверженность — то, чем я уж точно не страдаю. Хотя было у кого учиться.
Глава 27
В четверг, когда Саймон идет на работу, я прибираю и без того чистую квартиру, чищу серый ковер, раскладываю серые подушки на серой кушетке. Недостает сил пойти и забрать подшитые джинсы — возможно потому, что это будет значить, что мне действительно нужна новая одежда, что я насовсем ушла из дому и не могу вернуться. Я говорю себе, что это глупо. Если бы у нас с Джеком все было кончено, он бы собрал мои вещи и прислал мне, так что не пришлось бы покупать новые. Поэтому новые джинсы знаменуют возможность возвращения, а вовсе не то, что мы разошлись навсегда. А может быть, я не хочу забирать их, потому что в талии они — тридцать первого размера, а я поверить не могу, что не влезаю в двадцать девятый.
К двум часам я прибрала квартиру, насколько хватило сил, перечитала две книжки о том, как быть мачехой, пролистала две главы романа и проголодалась. Еда в холодильнике у Саймона такая же серая, как мебель.
Я шагаю к греческой закусочной на углу, когда вспоминаю, что сегодня — первый четверг марта. В нерешительности застываю посреди улицы. Я проголодалась, ушла из дома и от мужа, но обещание есть обещание. Наконец я беру телефон и просматриваю записную книжку, пока не нахожу номер Сони. Она отвечает сразу, но на заднем плане так шумно, что я едва ее слышу.
— Это Эмилия! — кричу я.
— Эмилия?
— Да. — Я пытаюсь объяснить, что сегодня первый четверг марта и в парке снимают фильм по «Лиле-крокодиле», но Соня то и дело переспрашивает: «Что?»
Наконец она говорит:
— Простите, я не слышу. Здесь слишком много народу. Здесь снимают кино.
— Вы на съемках? В Центральном парке?
— Простите, я не слышу. — И она отключается.
В середине дня куда проще ездить на метро, и я добираюсь до парка за двадцать минут. Что удивительно, даже чудесно — так это то, что я вижу их под часами Делакорта. Я прибываю, когда часы бьют два. Животные начинают танцевать, бронзовые обезьянки бьют молотами по колоколу, медведь играет на тамбурине, пингвин на барабане, бегемот на скрипке, коза на волынке, кенгуру дует в рог, а слон, мой любимец, наяривает на концертине. Услышав «У Мэри был барашек», я снова начинаю плакать. Я плачу, потому что Уильям прыгает от радости, глядя на то, как животные движутся по кругу. Вспоминаю нашу первую встречу, здесь же, в зоопарке. Он сидел у отца на плечах и был таким маленьким, таким грустным. Что я принесла в жизнь этого ребенка за минувшие два года, кроме печали? Сначала разрушила его семью, какой бы ущербной она ни была, сколько бы ни было в ней непонимания и равнодушия. Потом отказалась участвовать в создании новой, правильной семьи, когда Уильям мог бы компенсировать себе то, что я у него отняла. И наконец, я поколебала, даже разбила иллюзию счастливого союза, разрушила его раз и навсегда.
Соня видит меня и произносит:
— Эмилия, сегодня не ваш день. Вам нельзя приходить в этот день. Доктор Соул сердится, что вы здесь сегодня.
— Все будет в порядке, — отмахиваюсь я, будто действительно в этом уверена.
— Я думаю, вы идете сейчас домой, Эмилия, — продолжает Соня. — Сегодня не ваш день, и не нужно, когда в кино плачут. Уильям здесь со мной. Вы идете домой.
Я хочу сказать Соне, что не могу пойти домой, потому что Джек меня оставил — хотя я сама ушла из дому. Но я вижу, что она устала. До смерти устала от американцев с их самомнением и драматическими сценами. Она устала от слез и скандалов, от самовозвеличивания и самоуничижения, что, в общем, одно и то же. Она мечтает, чтобы мы столкнулись с настоящими проблемами — например, с бедностью, которая заставляет молоденьких девочек торговать собой, или с окружающей средой, которая отравлена за многие годы ядерных испытаний. А может быть, лично я просто осточертела Соне.
Есть что-то гнетущее в том, что здесь, под часами Делакорта, которые никогда не вызывали у Уильяма особой радости, я собираюсь сказать мальчику, что лишь теперь, когда у меня есть все шансы больше никогда его не увидеть, я поняла, как он мне нужен.
Когда часы замолкают, я наклоняюсь. Уильям снял шапку, и его светлые волосы насыщены статическим электричеством. Взгляд у него стал другим, и я всматриваюсь в его лицо. Глаза стали темнее, мягче, больше похожи на чернила, чем на бархат.
