— Ты слышал, что повсюду о нем рассказывают? Как он хозяйничает в городах и весях?
— Я это знаю!
— Он хищный зверь. Он нападет и на тебя, как напал на нас. Ты это забыл?
Иногда я об этом забывал, когда хотел забыть и свой страх.
— Он отравил нашу жизнь страхом. Не будь его, все могло бы стать лучше, по-другому.
— Ты заблуждаешься, отец, — медленно говорю я и смотрю в пол. — Ты заблуждаешься. Лосей переселили, и они погибли. Никто не понимал, почему так случилось. Но теперь начался мор среди волков.
Он молчит и, шаркая ногами, идет к печке в углу.
— Здесь холодно, — говорит он, — у тебя нет дров? Кто тебе сказал, что среди волков начался мор?
— Я узнал своего врага, отец, — говорю я. — Я многим ему обязан. Я ужаснулся, узнав его. И горечь вражды доставила мне сладость познания.
— И что же происходит?
— Волки тоже смертны. Они подчиняются власти сильнейшего, страшась его больше, чем лоси страшатся волков.
— Я больше не могу в это верить. Почему это не случилось раньше? И не было нам милости? Не было пощады?
— Враг тоже причастен к милости, я не могу это забыть. Слишком долго это мешало мне желать его уничтожения.
— Я больше этого не постигаю, — печально говорит он. — Ты видишь старость своего отца? Неужели я должен рассказывать тебе о моих страхах?
— Я знаю их, прости меня за то, что я их знаю. Я слишком много сам страдал. И лоси, в свою очередь, отмеряют время волкам. Но теперь мой дух настроен торжественно, и скоро будет праздник на нашей улице.
— Торжественно? Праздник?
Я слышу его безнадежный смех, и он отступает в темноту комнаты.
— Ты кощунствуешь, — горько роняет он. — Я пришел не для того, чтобы слушать, как ты кощунствуешь.
— Я готовлю себя к его смерти, отец. Пройдет немного времени, и он умрет.
— К его смерти? Дай мне обнять тебя, сынок, будь благословен. Расскажи мне о его смерти, о конце всех страданий. Ты ведь тоже желаешь ему смерти? Наконец-то мы будем отомщены. Поведай же мне о его смерти!
Он остается в темноте, а я закрываю глаза, чтобы еще раз увидеть его фигуру в полный рост.
Боюсь, у меня это не получится. Это совсем не то, чего желают ненависть и месть.
Голос отца:
— Достаточно его смерти. Расскажи!
Он падет, отец, как падает все отмершее, гнилой сук, холодный и высохший, снесенный в пропасть горным ручьем. Или твердый камень, остывший и неуязвимый, не чувствующий своего крушения. Он свалится в непроглядную ночь, не оставив светящегося следа. Он не зажжет факел в памяти, прежде чем уйти глубоко в почву той пустыни, где не живет ни человек, ни зверь. Вот какой будет его смерть, убогой и бесплодной, словно груда щебня, где он лежит осколком погасших планет, и никто не узнает его, и больше не о чем рассказывать.
XVI
Я больше не могу ждать. Эта смерть… Я больше не могу ждать его смерти. Когда-нибудь эта весть придет, может быть, завтра. Или даже сегодня? Да, может быть, завтра, но я не могу больше ждать и до завтра.
Я получил известие, которого давно страстно желал. Не указано ни место, ни время. Значит, он нашел где-то свой конец уже несколько недель назад, покинутый всеми. Нашел ту смерть, которая единственно была ему суждена, погиб от собственной руки, а не сказочной смертью. Его могила неизвестна. Я заканчиваю эти записки, он сам их закончил. Одним ударом, будто за одну ночь свершилась его судьба, но для меня это продолжалось столетиями.
Меня охватывает мрачное настроение, я сижу здесь и размышляю о тех, кто был мне близок, кто был мне дорог, и обо всех сразу, кого утратил из-за него. Я испытываю скорбь и боль, жизнь моя опустела, я чуть было не написал, что с его смертью жизнь моя еще больше опустела. Но во мне уже шевелится сомнение, я прислушиваюсь к себе, не подаст ли свой голос радость, что наконец-то он мертв. Его нужно было убить!
Он убил себя сам.
Да, я с самого начала знал, что я его потеряю, во мне не возникло ни малейшего сомнения в том, что не он меня, а я его потеряю. Он вряд ли бы смог жить дальше один, наконец-то оставшись без меня. Мое присутствие беспокоило его. И беспокойство гарантировало ему долгое время существования. Пока он мог отвергать меня, у него была твердая почва под ногами. Как только ему все удалось и он стал победителем, он тут же снова ее потерял. Глупец, он боролся во мне со всем тем, чему никогда не осмеливался поглядеть в глаза в себе самом. В итоге он использовал меня, чтобы в бешенстве скрыться за мною от самого себя. Он никогда не знал себя. Я любил в нем то, чего не мог уничтожить в себе самом. Я хотел предотвратить эту утрату, я думал, что в моей власти предотвратить ее и преобразовать в нечто непреходящее. И я забыл многое, и мне пришлось закрыть глаза на другие утраты, которых я не заметил и которые теперь причиняют боль. Глупец, я не замечал, что погибаю.
Но и тогда я не совсем его покинул. Я знал, что это он предаст и покинет нашу вражду. Если угодно, я даже немного рад, что он теперь мертв. И одновременно испытываю боль утраты. Почему? Он забрал в свою смерть кусок моей жизни, и это необратимо. И его смерть заронила в меня свое сокрушительное семя.
* * *
— Я возвращаю ваши записки.
Адвокат сидел в своем кабинете за письменным столом, заваленным бумагами. В воздухе висело марево сигарного дыма.
Он вышел из-за стола мне навстречу и сказал:
— Мои записки? Неужели вы и впрямь думаете… Они не мои.
Он рассмеялся.
— Они подлинные, — продолжал он.
Я вручил ему папку.
— Сигару?
— Спасибо.
Мы сели.
— Ну и как? — начал он снова. — Скажите наконец что-нибудь, говорите же!
Странная манера провоцировать собеседника на высказывание.
— Что вы хотите услышать?
— Ничего определенного. Вам понравились записки? Ну, поделитесь своим мнением.
Я рассмеялся.
— Не станете же вы ожидать от меня критического разбора, — сказал я. — Эстетическая оценка — самая большая мистификация, ей поддаешься легче всего. Кроме того, в заметках очень ясно сказано, что они не задумывались как литературный продукт. Было бы неблагородно не принимать этого в расчет.
— Дипломатичный ответ, — возразил он. — Я получил рукопись от автора с заверением, что в ней не содержится ни слова, которое подвергнет меня опасности, если я ее сохраню.
— И вы ему поверили?
— Поначалу да, но тогда я еще не прочел ее. Позже, я в нее заглянул.
— А потом?
— Я закопал ее. По бумаге видно, что она промокла. Мы живем в стране, где полно воды.
