У английской элиты более грубый вкус. Здесь не принято присматриваться к каждой детали. При этом, поскольку в тяжелых современных условиях труднее тратить огромные суммы на изменение интерьера, больше внимания уделяется саду. Среди тех, кто с решительным презрением отвергает все нынешние обстоятельства и не собирается мириться с их жестокостью, можно назвать миссис Нэнси Три (эта англичанка, при ее неутомимом внимании к деталям, – в некотором роде исключение из правил), у которой особый талант: она умеет сделать привлекательным великолепный старинный дом, который не пожалели годы, и вместе с тем пышный особняк сделать менее пышным. Уважая традиции, она соблюдает стиль и пропорции. Ее возмущает, когда из мебели делают нечто важное, едва ли не сакральное. Если мебель нельзя использовать в качестве зерна для чудо-мельницы, которая у нее вертится как заведенная, если нельзя ее дополнить какими-то милыми деталями, она без сожаления избавится от нее или перекрасит. В силу своей любви к цвету, чувства цветочной композиции и тяги к комфорту она сумела привнести американские штрихи в интерьер английского дома, который в этом так нуждался.
Начиная с военной поры в Париже развивалось одно направление в оформлении интерьера, не сразу добравшееся до берегов Англии и Америки. Вообще, нельзя с уверенностью сказать, смогло бы это направление, в силу его удивительной утонченности и недосягаемой художественной высоты, существовать за пределами Франции. Адепты новой моды решили следовать принципу, гласившему, что не так важен прекрасный внешний вид, как характер интерьера, причем характер подчеркнуто мягкий и флегматичный. Конечно, на общем фоне должны выделяться определенные предметы и цвета; одним они покажутся уродливыми, другим напомнят о периоде 1860–1900 годов.
Общая задача формулируется так: мы отчасти, пускай и в несколько извращенном виде, возвращаемся во времена, когда, по общему признанию, мода переживала упадок, когда все забыли, что такое вкус и чутье, а всякая художественность была в опале. В эту эпоху «викторианской Франции» цветами в комнатах поручали заниматься садовнику, а сервировать обеденный стол – мяснику. Комфорт определялся наличием подушек (часто из кожи), занавески подбирались с таким расчетом, чтобы они как можно лучше защищали от сквозняков зимой, ковры стелили для тепла.
Выражением новой моды служили керамические горшочки цвета жидкого супа или огуречного маринада, тарелки с изображением подсолнухов или анютиных глазок, будто торчащих из какой-то выпечки охряного или бледно-розовато-лилового оттенка. Получается, в 90-е годы XIX века существовал своеобразный культ воздержания: никто не мыслил об интерьере с оформительской точки зрения. Или придется предположить, что у людей закончились чистые краски, что стало вдруг невыгодно следовать традициям предыдущих эпох. Вся оригинальность заключалась в том, чтобы повесить на стену в гостиной набитую опилками голову убитого зверя – трофей, лично добытый на охоте. Или еще пример индивидуальности – чайная чашка с серебряным ободком из рога любимой старой буренки.
Наивысшей точки развития эта эстетика достигает в оформлении семейного дома ботаников Вильморенов, занимавшихся селекцией растений. Три брата Вильморен, а также их сестра, писательница и поэтесса Луиза Вильморен не жалея сил искали повсюду предметы, которые могли бы соответствовать их собственному идеалу красоты, выдержанному в тусклой цветовой гамме. Так и стал выглядеть их особняк XVII века под Парижем – Верьер. Он оформлен настолько рафинированно, настолько изощренно, что, если поставить рядом с ним просто пышный дом, он будет смотреться обыденно. Атмосфера в жилище Вильморенов имеет привкус извращенной поэтичности с примесью ностальгии по радостям и горестям полузабытых туманных времен нашего детства и отрочества. Дух каждой комнаты – результат тонкого расчета: некоторые сознательно менее эмоционально оформлены, а некоторые буквально переполнены особенной меланхолией; при этом здесь нет ничего спонтанного, нет ярких и веселых цветов.
Верьер – это дом памяти, посвященный одной семье, очень дружной и весьма экстравагантной. Каждый брат обладал самобытным характером, однако все они прекрасно гармонировали между собой, а также с довольно эгоистичной натурой их любящей и любимой сестрицы. Перед нами семья людей высокочувствительных, особняк ботаников-селекционеров, крепость, построенная для того, чтобы ее обитатели чувствовали себя неуязвимыми в атмосфере полной безопасности и душевного спокойствия.
Простой обыватель не нашел бы в Верьер ничего необычного. Все остальные считают дом уникальным. Для Луизы Вильморен это жилище, в котором перемешались стили второго ампира, а также 1860, 1914 и 1925 годов, – не что иное, как идеально-роскошное воплощение бедности. В Верьер важна каждая деталь. Вот мнение Луизы: «Это значит, что мы по-прежнему любим нашу бабушку, относимся к ней с почтением. Это означает: “Как можно взять и выкинуть этот некрасивый стол, принадлежавший папе? Мы же помним, как он за ним сидел и у него сиял нимб над головой от света лампы, тень от которой стелилась по зеленой скатерти!” Это означает, что брат порой берет сестру под руку и говорит: “Помнишь, как купили того фарфорового ослика, навьюченного сосудами для цветов?” В каждой комнате, будто сказочные существа, живут воспоминания. Есть серебряная филигранная уточка из Югославии – она напоминает о дне, дождливом или ясном, когда ты плакал».
Дом блекл и бесцветен, как сама память, – дом-даггеротип, где стены желтоватые, бледно-коричневые, голубые, бледно-зеленые, тепло и мягко подсвеченные старыми, источающими золотое сияние электрическими светильниками. Вазы, расписанные цветами, – по всей видимости, творение Анри Фантен-Латура. Плюшевые подушки и покрытые ковром диваны богатой, но мягкой расцветки. Нередко семья собирается в гостиной на ночное бдение – все рассаживаются рядами: три брата, сестра, жены и дети (от тринадцати до двадцати пяти лет), и наблюдают за тем, как отцы играют в солитер – сцена, достойная кисти викторианского Гернотта или Беро, жанровой живописью которого украшены стены в доме.
Среди офранцузившихся декораторов особняком стоит один редчайший для нашего времени феномен по имени Шарль де Бестеги. Этот испанец периодически бывает в Париже, Лондоне, Нью-Йорке и Венеции. Он законодатель мод, обладающий целостным художественным видением, разбирающийся в архитектуре, мебели, предметах искусства и притом располагающий как будто неисчерпаемым состоянием, при помощи которого он реализует свои замыслы, строя роскошнейшие дома. Где бы он ни был, он постоянно пополняет свою коллекцию. В 30-е годы Бестеги страстно и беззаветно, как никто из его коллег по цеху, увлекся легкомысленным барокко. Его мансарда на Елисейских Полях представляла собой коктейль, в котором смешались стиль эпохи Наполеона III, модернизм Корбюзье, механицизм и сюрреализм. Столько канделябров в одной комнате не видел мир со времен Людвига V Баварского. Столькими золотыми шкатулками на одном столе не могла похвастаться даже российская императрица Екатерина II. И уж конечно, столь роскошной террасы, как у Бестеги, история не знала никогда. Посетитель, поднявшись по винтовой лестнице, должен был надавить на кнопку, и электрифицированный механизм отодвигал стеклянную стену, а за ней обнаруживалась терраса с видом на оживленную, залитую огнями парижскую улицу. Терраса была обставлена мебелью в стиле Людовика XV, перекрашенной в белый цвет, а пол устлан травяным ковром, и все это под открытым небом. В удивительной квартире Бестеги основным, намекающим на нарциссизм декоративным средством были зеркала: зеркальная поверхность стола, зеркальные гирлянды, образующие стилизованные шторы и портьеры.
