Елена могла только радоваться, что избранник ее сердца показывал себя истинно государственным мужем. Он немедленно начал войну с Литвой и опустошил ее земли до самой Вильны, а потом взялся заключить с извечным русским врагом мир, причем большинство послов приезжали именно к нему, минуя боярскую Думу.
Одной ей ни за что было бы не справиться со страшным скопищем дел, которые обрушились на ее плечи – в самом деле женские, в самом деле слабые… Ее сокол ясный был не только в постели хорош и к любой забаве способен – поддерживал свою возлюбленную во всем. А она, погасив очаги смуты внутри страны, норовила теперь поладить и подружиться со всем крещеным миром, доказать ему, что женщина может быть полноценной правительницей. Елена подтвердила мирные и дружественные договоры Руси со Швецией и Молдавией, астраханцами и ногайцами, вступила в переписку с императором Карлом V Германским и братом его Фердинандом, королем венгерским и богемским. А вот с разбойниками–крымчаками Елена мириться не хотела и вела с ними постоянные сражения, не подпуская к русским границам. Высоко ценя воинский талант своего возлюбленного, она выдвигала и поощряла и других видных воевод: Пупкова, Гатева, Немирова, Лавина, Кашина, князей Федора Мезецкого и Никиту Оболенского. Они сражались и побеждали именем правительницы Елены и под началом ее милого друга.
И народ, и войско в своем отношении к этой связи словно бы на качелях качались: то вверх, то вниз. Конечно, непривычно, дурно, что вдовица не удалилась в затвор после смерти мужа, а взялась страной править и спать со своим соколиком–судариком. А впрочем, разве плохо она правит? Да и соколик ее не токмо же на пуховиках валяется, а и во всяком бранном деле идет впереди других.
Конечно, вроде бы неладно, что Иван Телепнев–Оболенский сопровождает правительницу во всяких ее поездках по стране и монастырям, живет с ней в одной комнате, ездит в одной повозке и даже при богослужении становится рядом с ней. А впрочем, разве мало почтения оказывает он подрастающему государю Ивану и брату его Юрию? Ведет себя по отношению к ним как добрый отчим… не сказать больше…
Вот тогда‑то и пополз нехороший слушок об истинном отношении Ивана Овчины–Телепнева к детям Елены – и слушок этот потом не раз и не два аукнется Ивану Васильевичу, когда тот будет подрастать, взрослеть, и уже подрастет, и повзрослеет, и даже станет царствовать.
Тем временем в волнениях, войнах, примирениях, спорах, радостях и бедах минули четыре года. Ивану Васильевичу, старшему сыну Елены Глинской, скоро должно было исполниться восемь. Он был своенравен, боек, дерзок и слушался, кажется, всего двух женщин во всем мире – матушку свою, Елену Васильевну, и нянюшку – Аграфену Федоровну Челяднину. А среди мужчин был только один человек, которого Иванушка почитал. Это был его тезка – князь Иван Овчина–Телепнев.
* * *
Человек так жаждет счастья, что, лишь оно наступит, думает, будто это навсегда. И привыкает к нему, и не ожидает ничего дурного от нового дня, и когда двуликая судьба вдруг поворачивается к нему недобрым своим боком, а то и показывает зубы в злой насмешке или бьет наотмашь, со всего размаху – бьет внезапной бедой, – он первое мгновение не верит, что все – иссякло счастье, словно пересох– ший родник. Осталось только горе.
Тот день напоминал все остальные. С утра Елена была весела, потому что разбудил ее князь Иван. Они долго ласкались–миловались, слушая, как хохочет в своей опочивальне Иванушка. Если его поднимала с постели нянюшка Аграфена Челяднина, он всегда был радостен.
Вышли к завтраку. Нынче к столу зван был Василий Шуйский. Он уже ожидал в трапезной. Встретил княгиню и ее милого друга низкими, почтительными поклонами, смотрел на Елену и Ивана истово, преданно. И Елена подумала, как было бы славно исполнить заветную мечту свою – сочетаться браком с ее ясным соколом. Надо посоветоваться с князем Василием, с другими их союзниками и друзьями.
Елена села на свое место, куда садилась обычно, глотнула молока, присыпала свежий слоистый творог солью. Она любила начинать завтрак с соленого творога – с детства к этому привыкла, а своих домашних никак не могла приохотить к этому блюду. Однако сегодня творог показался ей невкусным. Соль имела какой‑то странный, горьковатый при–вкус. А впрочем, наверное, Елене это показалось.
— Не естся мне нынче что‑то, – проронила она, отодвигая миску.
Князь Василий Шуйский покачал головой:
— Прости, княгиня–матушка, но, коли так есть станешь, скоро ноги таскать не сможешь. А ты нам живая нужна.
— И я не стану есть! – застучал вдруг ложкой об стол Иванушка. Иван–большой тоже смотрел с укоризною.
Пришлось Елене через силу проглотить еще творога, но, хоть она и запила его молоком, комья, чудилось, стали поперек горла, а во рту царил горьковатый вкус, и ничем, даже медом, нельзя было от вкуса того избавиться.
Вскоре после завтрака у нее вдруг закружилась голова, а к полудню и вовсе сделалось дурно. Лицо побелело, по нему пробегали судороги. Елена лишилась сознания, ее била дрожь. Набежали придворные лекари, и стоило им увидеть почерневшие, запекшиеся губы великой княгини, как они тут же с ужасом переглянулись.
Обоим пришла в голову одна и та же мысль. Княгиня Елена умирала у них на глазах – и умирала она от яда…
Едва миновал час после полудня, как все было кончено. Она даже глаз не открыла, ее даже не успели причастить, исповедовать. Она даже не простилась с теми, кого любила, кто любил ее больше жизни!
Князь Иван, его сестра и маленький княжич стояли у одра той, которая была для них светом жизни, – и никак не могли осознать свершившееся. Кто‑нибудь из них то и дело начинал кричать криком, заходился слезами – но тут же и умолкал. Ибо горе было слишком огромно, чтобы выразить его в обыденных причитаниях или слезах.
Собрались бояре. Молча толпились у дверей комнаты, где обмывали тело правительницы, равнодушно поглядывали на бледную, дрожащую Аграфену Челяднину, которая силилась успокоить рыдающего Иванушку, злорадно косились на помертвелого, недвижимого Ивана Телепнева…
Прошел слух, что тело‑де правительницы чернеет на глазах, набухает мертвой кровью. Яд – теперь никто не сомневался в этом! Но сейчас те, кому следовало искать отравителя, еще не пришли в себя, а другим было все равно. Они мысленно благословляли человека, который сделал то, на что не решались другие, хотя втихомолку желали этого. Боярская Дума не могла простить Елене, что та отвергла ее.
Князь Василий Шуйский, который больше всех мог бы порассказать о том, что нынче приключилось с княгиней, исчез из дворца. Впрочем, его никто и не искал: не до него было. Елену пришлось похоронить нынче же вечером.
Погребение состоялось в Вознесенском девичьем монастыре.
Неделю царило безвластие в стране. Иван Овчина–Телепнев был так потрясен случившимся, что, чудилось, и сам умер. Из него словно бы стержень жизни вынули! Все казалось бессмысленным, кроме слез, которые он проливал с княжичем. Эти двое – мужчина и ребенок – цеплялись друг за друга, словно оба были малыми детьми. Аграфена, до которой доходили опасные шепотки о боярских настроениях, напрасно пыталась достучаться до брата, пробудить в нем страх если не за свою собственную жизнь, то хотя бы за жизнь сына, однако Иван Федорович ничего не понимал. А когда он начал наконец приходить в себя, было уже поздно: власть в стране захватил тот, кому она была доверена великим князем Василием Ивановичем.
