— Вот как?
— Мои слова кажутся тебе странными?
— Не странными, просто вы оба ведете себя как-то… необычно.
— Что ж… — Фристад опустил голову и, не отвечая Фрёлику, спросил: — Как по-твоему, что самое главное на данной стадии расследования?
— Мне кажется, имеет смысл еще раз побеседовать с Нарвесеном, — сказал Фрёлик.
— Прекрати донимать Нарвесена! — вскинулся Фристад.
— Ты спросил, что сейчас, по-моему, самое главное, — возразил Фрёлик. — По-моему, Нарвесена следует спросить, известно ли ему о картине, о которой говорит Ройнстад.
— Значит, по-твоему, Ройнстад говорит правду и в девяносто восьмом году Ильяз и его сообщники украли не только деньги, но и картину?
— Ройнстад ничего подобного не говорил. Он лишь сказал, что картина хранилась в банковской ячейке. Он ни словом не обмолвился о девяносто восьмом годе. Не сомневаюсь, он предпочитает не заикаться об ограблении Нарвесена, чтобы его не привлекли к ответу еще по тому, старому, делу. С другой стороны, если Ройнстад говорит правду насчет картины, скорее всего, она попала в банковскую ячейку именно из сейфа Нарвесена. У меня сильные подозрения, что в сейфе, который похитили в девяносто восьмом, находились и деньги, и картина. По-моему, к краже причастен Юнни Фаремо. Так что для его банды речь шла не только о полумиллионе в сейфе, но о гораздо большей сумме. И содержимое сейфа они положили в банк.
— Но почему? — спросил Фристад.
— Хотели дождаться, пока выйдет Ильяз, а потом разделить добычу на всех. Обычный девиз всех гангстеров-мушкетеров: «Один за всех и все за одного».
— Недавно эту картину забрал из хранилища некто неизвестный. Возникает вопрос: зачем? Ведь продать ее невозможно.
— Ничего подобного! Для такого рода произведений искусства существует свой рынок. Очевидно, объявился покупатель. Человек, который меньше двух недель назад снял со своего счета пять миллионов наличными.
— Сам Нарвесен?! Неужели он собирался выкупить свою картину? Но у кого?
— У Видара Балло и Мерете Саннмо.
Все долго молчали. Тишину нарушил Фрёлик:
— Давайте на всякий случай суммируем. После убийства в Лоэнге трех наших подопечных освобождают за недоказанностью. Затем погибает Юнни Фаремо. Его подружка, Мерете Саннмо, неожиданно переметнулась к Балло. Более того, ее видели в Фагернесе в тот самый день, когда сестра Юнни Фаремо сгорает в загородном домике.
— Хотя ты до сих пор зациклен на своей Элизабет Фаремо, я склонен согласиться с твоим предположением, что Нарвесен хочет выкупить картину, — сказал Фристад. — Правда, пять миллионов, пожалуй, маловато. Картину того же мастера десять лет назад продали за десять миллионов.
— Да, но окончательная сумма определяется на переговорах, — возразил Фрёлик. — После кражи в девяносто восьмом наши подопечные кое-что узнали о Нарвесене. Они вскрыли сейф и увидели, что внутри лежит краденая картина, которую ищут по всему миру. Произведение искусства, которое считается частью итальянского культурного наследия. У Нарвесена к ним свой счет: они украли произведение большой ценности, а кража со взломом, как ни крути, — уголовно наказуемое деяние. Поэтому обе стороны заинтересованы в том, чтобы держать язык за зубами. Сегодня эта картина, возможно, стоит пятнадцать или двадцать миллионов, хотя точную цену никто не знает. Но продать ее можно только частным коллекционерам. Единственный частный коллекционер, которого знают Фаремо, Балло и Ройнстад, — это Нарвесен.
— Погоди, погоди, погоди! — Фристад протестующе поднял руки. — Что ты сейчас пытаешься нам доказать? Что картина, возможно, вернулась к Нарвесену?
— По-моему, да, — ответил Фрёлик. — А еще Нарвесен следил за мной и пытался сжечь заживо в моем загородном доме в Хемседале.
— Подожди, пожалуйста. Никаких необоснованных обвинений!
— Хорошо. Попробую изложить все по-другому. Если картина у Нарвесена, тогда понятно, почему он так злится на меня. Он всеми силами пытается отвлечь наше внимание от событий девяносто восьмого года и от себя. Если картина у него — а судя по тому, что нам известно, это так, — ему особенно неприятно, что я слежу за ним, наведываюсь к нему домой и задаю неприятные вопросы.
Фристад покосился на Гунарстранну; тот с наслаждением затянулся, выпустил дым и сказал:
— Нарвесен специально звонил мне, чтобы убедиться, что то дело о краже со взломом сдано в архив. Если он выкупил картину, все вполне логично. Но доказать мы все равно ничего не можем.
— Кто снова продал картину Нарвесену? — спросил Фристад.
— Балло, — ответил Фрёлик. — Все указывает на то, что они с Мерете решили действовать против всех. Гунарстранна собственными глазами видел их на улице на следующий день после смерти Юнни. Они ворковали, как голубки. Балло подозревает даже Йим Ройнстад, который отлично знает его.
— Мы с тобой все слышали. — Фристад покосился на Фрёлика и сказал: — Спасибо, Фрёлик.
* * *
Когда Фрёлик ушел, Фристад и Гунарстранна долго смотрели друг на друга.
— Что ты думаешь? — спросил Фристад.
— Я никогда ничего не думаю.
— И чутье тебе ничего не подсказывает?
— Нет, не подсказывает.
— Если не учитывать наш вывод о том, что он принимает дело слишком близко к сердцу, и считать, что он ничего не утаивает, то можно предположить: картина действительно у Нарвесена. Мы можем что-нибудь предпринять?
— Мы бессильны, в отличие от Сёрли. Отдел по борьбе с экономическими преступлениями вполне может выписать ордер на обыск на том основании, что Нарвесен снял со своего счета пять миллионов наличными. Всегда можно заподозрить его в отмывании денег. Сотрудники Сёрли произведут обыск у него дома и на работе.
— Но найдут ли они картину?
— Сомневаюсь. Возможно, он тоже поместил ее на хранение в банк, — сказал Гунарстранна.
— А еще Нарвесен наймет себе адвоката, который камня на камне не оставит от наших доводов и скажет, что мы поверили выдумке Ройнстада, который готов на что угодно, лишь бы ему скостили срок.
— Но если отдел по борьбе с экономическими преступлениями и Сёрли начнут действовать, нельзя, чтобы все узнали о нашем интересе к делу. Пусть в команду Сёрли включат кого-нибудь из наших.
— Кого? — оживился Фристад. — О Франке Фрёлике и речи быть не может.
— Я имел в виду Эмиля Иттерьерде, — сказал Гунарстранна. — Я замолвлю за него словечко перед Сёрли.
После ухода Фристада Гунарстранна вздохнул и закинул ноги на стол. Вскоре Лена Стигерсанн притащила огромную папку бумаг и сказала:
— В яблочко! — Она так тяжело уселась в кресло, что откатилась от стола больше чем на метр.
— Выкладывай.
Лена Стигерсанн показала ему документы:
