– Знаете что, – сказал Гарри. – Будьте поосторожнее в Райских Кущах. Он хитрый.
Глава сорок четвертая
Мэй Уэзерхилл взяла себе имя Сахарная Вата, и ее, словно кисею теплым осенним ветром, носило из коммуны в коммуну, пока она не бросила якорь среди любвеобильных братьев и сестер северной Обители Счастья™ (Сто седьмой филиал Общины Онейда).
Дни сменялись днями, время словно исчезло. Не было ни календарей, ни часов, ничто не делило мир на дни и минуты. Не было унылого утра понедельника, ни веселого пятничного вечера, ни воскресного одиночества.
Мэй бродила по садам пряных трав, знакомилась и занималась любовью с людьми в белых одеждах, похожими друг на друга как близнецы, и улыбалась до онемения лица и сердца. Она ощущала, как ее мир постепенно обретает равновесие и покой. Вела беседы, похожие как две капли воды. Одно сияющее лицо сменялось другим, но разговоры велись прежние. Никто не язвил. Не сплетничал. Никто никогда не плакал – но и не смеялся до слез и колик в животе. Ни смеха. Ни слез. Рай на земле, в истинном смысле слова. Все соглашаются друг с другом, перепархивают от одной группки к другой. Никто ничего не знал про Мэй, но все искренне ее любили. Теплое солнце, чудесные люди: святые любящие вегетарианцы в простых грубых одеждах. На порогах разбросаны цветы, прялки бесконечно крутились вечерами, а вечера длинные, сумерки золотистые. Все сословное и застойное исчезает…[10]
И Мэй была счастлива. Безмерно счастлива. Жизнь стала безмятежной и спокойной, и она, глядя в зеркало, больше не видела неполноценную личность, набор недостатков и изъянов. Она практически не видела себя. Но это неважно. На седьмой день Сестры Счастья™ убрали все зеркала, изгнав одним простым деянием из жизни гордыню, неуверенность и суету.
Возможно, именно близость турбазы «Шератон Тимберленд» начала подрывать спокойствие Мэй. Каждый день она ходила босиком на рынок мимо пустого, вьюнком поросшего отеля и, проходя, шептала одно имя – имя, которое ее по-прежнему смущало, бесило, влекло и раздражало: «Эдвин де Вальв». Отсутствие Эдвина бросалось в глаза, создавало темную рябь под верхним слоем ее спокойствия, рождало опасные водовороты и неожиданные течения, угрожающие опрокинуть все.
Дни сменялись днями. Росли травы, рушился отель. Жизнь Мэй завернулась лентой Мёбиуса: бесконечное повторение одного и того же дня, неизменные улыбки.
И вот однажды пришло письмо. Словно камнем разбило витраж, проникло под видом блаженства и счастья™. «Слава Тупаку Суаре!» – крупными буквами вывела на конверте дрожащая, но решительная рука. (У Эдвина палец еще не зажил, и ему трудно было писать ровно.)
Письмо оказалось таким же дрожащим, но чувства выражались решительно. Дерзкое и ясное, сверху большими печатными буквами нацарапано: МАНИФЕСТ ДЛЯ МЭЙ. А дальше:
Теперь я знаю, что здесь не так. Дело не в курении, косметике или обжорстве. Все гораздо глубже. Главный вывод из всей философии Тупака Суаре: ему недоступна обычная радость.
Радость – не состояние бытия. Это действие. Радость – это глагол, а не существительное. Ее нет отдельно от наших поступков. Радость по природе своей мимолетна, а не постоянна. Mono-no-aware. «Печаль всего сущего». Печаль наполняет все, даже радость. Без нее радости не существует.
Радость – это наши действия. Радость – это пляски без одежды под дождем. Радость – языческая, абсурдная, она пронизана вожделением и печалью. В отличие от блаженства. Блаженство наступает после смерти.
Я уезжаю. На юг, в пустыню, на последнюю битву. Чтобы спасти всех нас от счастья. Чтобы в мир вернулись радость, боль и порочные удовольствия.
Я спасу мир, Мэй… А потом приду за тобой.
Надпись внизу страницы была жирно подчеркнута и помечена восклицательными знаками: мбуки-мвуки!!!
И тут впервые за долгое-долгое время Мэй засмеялась. Громко расхохоталась от всей души. Мбуки-мвуки! Одна из непереводимостей, которая на языке банту означает: «Сбросить одежду и плясать голым от радости». То есть действовать, радоваться жизни, буянить.
Мэй представила себе пляшущего под дождем голого Эдвина – огородное пугало, что забавно размахивает тощими руками, приветствуя пороки. Она все смеялась и смеялась. Эдвин. Ее Конан. Ее творец бессмысленных великих поступков пляшет голым под дождем. Мбуки-мвуки!
– Сахарная Вата, к тебе можно?
Мэй испуганно обернулась. Ее окликнула одна из Сестер Вечного Счастья™, пожилая дама с большими глазами лани. Вид у нее был встревоженный. Весьма встревоженный.
– Я слышала, как ты смеялась… Мы все это слышали. И я должна заметить, это неправильный смех. Не тихий безмятежный смех того, кто един со Вселенной. Я бы даже сказала, что он прозвучал немного зло.
Мэй засмеялась еще громче.
– Он и есть злой. Очень злой. – С этими словами она сбросила с плеч Покрывало Блаженства, аккуратно сложила и протянула его сестре. – Мне уже достаточно счастья.
– Боже правый… Что случилось? Разве ты не счастлива здесь?
– Да, – ответила Мэй. – Счастлива. В том-то и дело.
Итак, Эдвин готовился к последней битве между силами блаженства и порока, а в это время Мэй Уэзерхилл собрала вещи и бодрым шагом покинула сад через Ворота Счастья™.
И ни разу не оглянулась.
ЧАСТЬ III
Рагнарёк
Рагнарёк – слишком непонятно. – Ред.
Естественно, непонятно! Это «непереводимость». Оставьте как есть, черт побери!! Не править!
У.Ф.
Глава сорок пятая
Когда Тупак Суаре появился на публике без пальца, по всей стране его преданные последователи тоже принялись отрезать себе указательные пальцы. Это считалось «знаком сопричастности», «символом верности». Разве сам Тупак Суаре не писал, что один и тот же перст указует на луну и ковыряет в носу? И вот он, Великий Учитель, вовсе изъял этот палец из уравнения. Это означало, что отныне больше нет ни «я», ни «ты», ни посредников, ни «указующих перстов». Лишь простое и непосредственное постижение истины, мгновенное просветление. Это казалось воплощением дзенского коана.
Подобная интерпретация исходила вовсе не от Тупака. На славе гуру паразитировали, но тем не менее процветали ученые и толкователи, которые объясняли и комментировали каждый его шаг. Тупак (для большинства по-прежнему Тупак) ничего не сказал по поводу отрезанного пальца. Он не любил, когда ему напоминали о случившемся, а когда в порыве обожания какой-нибудь облеченный властью последователь предлагал сохранить палец как «символ самоактуализации», гуру прогонял его палкой. В конце концов ему осточертела эта шумиха, и он спустил свой палец в сортир.
