Остатки культуры и утонченности давали о себе знать, лишь когда мужчина с усилием выбирался во двор справить нужду; впрочем, это требовалось все реже: питались они жидкой похлебкой из кореньев и трав, приправленных парой крупиц соли. Конни беззастенчиво садился, оставляя открытой дверь нужника, и через просветы в кустарнике наблюдал за цаплей, ожидающей на своем камне. Но исповедовать больше было нечего. Птица смотрела на Конни с презрением.
Однажды по дороге оттуда, в конце августа, Конни замер на полпути, ощутив нечто совсем неожиданное. Западный ветер нес аромат духов или дезодоранта — аромат, струйкой пробравшийся сквозь заросли и валежник через дорогу, по которой долгие месяцы никто не ходил и не ездил. Конни спрятался за угол и стал смотреть на дорогу. Вскоре он услышал шаги, хруст сучьев, шелест травы, а через некоторое время увидел среди зелени красную куртку. Это была женщина. Конни, разумеется, не видел ее раньше. Он не знал, что делать, чем вооружиться — принести топор или просто броситься в избу и запереть дверь. Он заметил опасность и сумел понять, откуда она исходит, но из-за усталости и недоедания был слишком медлителен и туп, поэтому продолжал стоять за углом. Увидев лицо женщины в красной куртке, он вздрогнул.
— Она была перепугана, и, как бы я ни был слаб, все же осознал, что этот страх вызвал я, мы, наше состояние.
Вскоре стало ясно, что эта женщина — представитель фирмы, через которую была арендована изба: ей позвонила мать Конни, тщетно пытавшаяся разыскать сына. Дело было спешное, Конни следовало как можно скорее связаться с матерью. Передавая эту информацию, женщина говорила очень медленно и отчетливо, «словно общаясь с идиотом». Некоторые вещи она повторяла и подчеркивала во избежание невнимания или недоразумений. Выполнив свою миссию, она быстро отправилась прочь, сначала пятясь, чтобы не оказаться спиной к Конни и не выпустить его из поля зрения, как будто он представлял опасность. Через пару мгновений Конни услышал, как неподалеку резко тронулся автомобиль.
Но произошедшего было достаточно, чтобы Конни почувствовал призыв к возвращению.
— Он настиг меня, как выстрел. Состояние, в котором я находился, долго подкрадывалось, чтобы овладеть мною, но вышел я из него в одно мгновение. Мой отец был при смерти.
Днем позже семья ехала по трассе Е4 по направлению к Стокгольму, приведя автомобиль в рабочее состояние, вычистив и заперев избу.
— На похоронах мы выглядели обычной загорелой семьей.
Но трещина пошла.
— Хотя мы об этом и не говорили. Это просто… стыдно.
Странным отзвуком позже осенью пришел счет от фирмы, через которую они арендовали избу: сад пришлось обработать ядовитым составом, чтобы избавиться от особо вредного сорняка, посадка которого была произведена летом.
— Это те семена, что я нашел и посадил… Оказалось, что этот агрессивный сорняк искоренили пару веков назад, и никто не хотел его возвращения. Потребовалась санация всего двора.
Впрочем, была и другая версия произошедшего, другой взгляд на события, другое понимание — менее драматичное, более обнадеживающее. Эту версию позже изложила жена Конни. Ее рассказ опроверг многое из изложенного Конни, однако, несмотря на это, я не утратил доверия к нему.
— Мы нашли обратный путь, — сказал Конни. — Путь к себе, но не друг к другу. Помочь нам было нельзя, так как мы имели совершенно разное представление о том, что все-таки произошло. Это невозможно было описать.
Из уважения к его неверию в то, что этот опыт невозможно передать, я попытался избежать интерпретаций в своем рассказе. Я мог полностью забыть эту историю, сочтя ее слишком запутанной и даже вводящей в заблуждение. И все же я передал ее здесь, как можно ближе к оригиналу, не считая ряда хронологических исправлений, просто потому, что рассказ произвел на меня сильное впечатление. На фоне всех остальных сообщений Конни, рисовавших портрет его дочери или, скорее, призванных объяснить ее исчезновение, эта история поблекла.
~~~
Наступил вечер. В конторе это не было особо заметно: жалюзи на окне, выходящем во двор, были опущены, а остальные окна выходили в торговый пассаж, где круглые сутки струился искусственный свет. Конни уже много дней не переступал порог офиса — после его рассказа с упоминанием некоторых событий и имен я начал понимать, почему. Ситуация напоминала последние дни, которые я провел в квартире на Хурнстаган без малого двадцать пять лет назад — период, который я все это время сознательно ассоциировал с Мод, чтобы не пробуждать свою манию преследования. Тогда я был так же напуган и потрясен, как Конни, я так же остро нуждался в сне и отдыхе и так же упрямо не желал поддаваться усталости. В таком состоянии стремишься сохранить контроль до последней минуты, хотя тогда обычно и оказывается, что ситуацией завладел кто-то другой. Ты судорожно хватаешься за остатки бдения, а потом отчаянно внушаешь себе, что этот кто-то, кто угодно, протягивающий тебе голубую «бомбу» заслуживает доверия. «Глотай, и все будет хорошо, вот увидишь…» Я был уверен, что в этом заключается моя роль — заставить его принять таблетку снотворного, которая лежала в маленьком белом конверте на его столе.
Но у него еще были силы. Организм трудился на высоких оборотах, потребляя весь кислород в помещении. Время от времени я открывал окно, ведущее в торговый пассаж, но он закрывал его снова, как только приближался неутомимый духовой оркестр с девушками-чирлидерами. «Среднестатистический человек любит зрелища» — сказал он. Эти слова — «среднестатистический человек» — он произносил почти с любовью.
Жест с окном с моей стороны был указанием на то, что я воспринимаю реальность не так, как он. Чтобы противостоять такой энергии, не позволить ей захватить тебя, требуется железная выдержка — в противном случае ты рискуешь обессилеть, истощиться и, в конце концов, сдаться на милость этой искаженной логике ложных равенств. Такое поведение не всегда приятно, ибо выдвигает на первый план некоторые черты, доводящие характер до крайности. Проще говоря, приходится быть скучным, неинтересным, банальным человеком. Если угодно, возникает театральная констелляция: маниакальный комик, фонтанирующий остротами, выступает в обществе мрачного второстепенного персонажа. Либо ситуация напоминает аварийную: до смерти перепуганный пилот управляет самолетом, полным пассажиров, топливо закончилось, посадочной полосы и не видно, а диспетчер ледяным спокойствием реплик подводит летчика к благополучной посадке. Нечеловеческое напряжение требует расхода энергии в таких количествах, какие рассчитаны на целую долгую жизнь, и тому, что выжил, приходится расходовать оставшиеся запасы крайне экономно.
В нормальной обстановке Конни производил впечатление человека внешне серьезного и формального, немного скованного в общении. Кому-то он, несомненно, мог показаться и высокомерным. Сейчас же Конни пребывал в состоянии кофеинового и амфетаминового опьянения, которое изменило его поведение до полной противоположности. Это определило наши роли: он без умолку говорил, я слушал. Время от времени я выдавал скучную реплику, которую он либо пропускал мимо ушей, либо ловил и на несколько секунд застывал в нерешительности. Порой он и сам прерывал свою исповедь, комментируя текст на экране телевизора. Произнеся с глубочайшей серьезностью: «Я любил Аниту и до сих пор люблю, я хочу лишь, чтобы она…» — Конни мог добавить совершенно другим тоном: «Швеция на двадцать третьем месте в списке Всемирной организации здравоохранения!» — чтобы тут же вернуться к прежнему: «Я не знаю, я хочу сказать… Нельзя обрекать человека, которого уважаешь, на такое отчаянное… Если ты так иррационален…» — а потом посмотреть на часы: «Скоро два, я жду уже…»
