Городок был почти сплошь деревянный, и только несколько зданий были каменными, построенными в конце прошлого столетия. Одно из них, трехэтажный корпус педагогического техникума, располагалось по соседству, забор в забор с их двором, тесным и загаженным курами и поросятами.
Каждое утро через пролом в заборе мать отводила его в парк, точнее, остатки парка, окружавшие техникум, а сама уходила на службу. В два часа она возвращалась, чтобы накормить его. Обычно в парке никого не было — летом техникум не работал, а ворота в чугунной ограде, отделявшей парк от улицы, запирались на замок. Местный сторож знал его и никогда не прогонял.
Тот день он помнил с самого утра, потому что за завтраком они с матерью поссорились. Потом она убежала, а он, подавленный случившимся, отправился в парк и забрался в бетонную растрескавшуюся чашу высохшего фонтана, как делал всегда, когда чувствовал себя оскорбленным.
Около часа он развлекал себя тем, что сплющенной ружейной гильзой отковыривал от стенок фонтана куски крошащегося в пыль цемента, когда до его ушей донесся звук, который он не мог оставить без внимания.
Где-то истошно визжала пожарная сирена, ревели моторы, и все это постепенно приближалось со стороны улицы, ведущей вниз, к реке и рынку.
На бегу отряхивая короткие, перешитые из материнской юбки штаны, он выбрался из своего убежища и помчался к ограде, надеясь, что ничего не прозевал.
Со стороны моста, сворачивая прямо перед ним, неслась кавалькада алых, как пламя, пожарных машин. Он невольно оглянулся — где горит? — но вокруг ничего не было, кроме зелени.
Он видел багровые лица пожарных, их ослепительно сияющие каски, с наслаждением вбирал в себя запах горелой резины и бензинового выхлопа. Сирены выли, словно наступал конец света.
В конце показалась машина с раздвижной лестницей, блестевшей алюминием.
Такой он еще не видел — громадной, неуклюжей и в то же время сказочно притягательной.
В следующее мгновение видение исчезло, оставив за собой розовую завесу пыли.
Он подпрыгнул, уцепился за чугунную решетку и прижался к ней лицом, чтобы не упустить хотя бы хвост колонны, но сирена трубила уже за два квартала, удаляясь к шелковому комбинату.
Его охватило разочарование. Все произошло слишком быстро. Стоя на чугунной завитушке ограды, он свесил ногу в сандалии, чтобы спрыгнуть на землю, но вдруг понял, что не сможет этого сделать. Потому что сам он был по одну сторону ограды, а его голова — по другую.
Он попробовал осторожно вытащить голову обратно, но ничего не вышло.
Она не проходила. Сандалии скользнули, и теперь он почти висел на одних руках, отчаянно вращая головой и обдирая худенькую шею. Самое скверное, что прямо под его подбородком проходила чугунная перекладина, не позволявшая спуститься ниже и дотянуться хотя бы носками до земли.
Через десять минут он прекратил всякие попытки, осознав, что от них его положение только ухудшается. Нужно экономить силы. Если он отпустит решетку, то перекладина попросту задушит его. Рано или поздно кто-нибудь пройдет мимо и выручит.
Первый прохожий появился, когда он перестал чувствовать свои руки.
Перекладина все сильнее упиралась в подбородок, так что он едва мог окликнуть его.
— Дя-енька! — прохрипел он. — По-оги, дя-енька!..
Прохожий в синем пыльнике без единой пуговицы внимательно посмотрел на него из-под круглых мутных очков без оправы, делавших его глаза огромными, как у окуня, и строго заметил: «Не балуйся, мальчик! Что еще за дурацкие штуки!»
После чего, сутулясь, пошагал дальше, не замечая, что шнурок его башмака развязался и волочится по тротуару.
Теперь его тело удерживалось на весу только подбородком и поминутно соскальзывающими с неровной завитушки ногами. Руки свела судорога, и толку от них не было. Прежде чем в первый раз потерять сознание, он услышал, как громкоговоритель-колокол на рынке торжественно провозгласил: "В Москве полдень.
Вы слушаете последние известия", — и понял, что никакой надежды на мать нет. До двух ему не продержаться.
Уже откатываясь в темноту, он почувствовал нестерпимую резь внизу живота. Теплая жидкость побежала по бедрам, вдоль икр, скапливаясь в сандалиях…
Сторож техникума обнаружил его через полчаса. Мальчик не отзывался, и старик приплелся взглянуть, что он делает так долго на решетке ограды. Тело мальчика висело неподвижно, и когда перепуганный сторож сообразил, что случилось, он подхватил его снизу, чтобы освободить горло, и так и остался стоять, не рискуя отпустить пацана.
До сих пор не ясно, почему его позвонки выдержали это испытание. Сторож стал звать на помощь, подошел один прохожий, потом другой. Скоро собралась небольшая толпа, преимущественно женщины, кто-то принес лом, но прутья ограды, чугун, толщиной в ножку стула, не поддались.
Рабочий в сатиновой рубахе и кепке-восьмиклинке авторитетно сказал:
«Резак надо, ребята. Газовый. У военных должон быть». Двое отделились от толпы и ушли в сторону проходной военной части, расположенной в том же квартале, а сторож продолжал поддерживать неподвижное тело на весу.
Первым к нему вернулся слух. Ничего не было, просто вокруг возбужденно говорили сразу много людей, и от этого ему стало немного легче. Он был не один.
Слов он не понимал, но слушать их было приятно. Потом проехала машина, что-то загремело, будто уронили тяжелый ящик, чуть погодя раздался сухой хлопок и что-то пронзительно зашипело.
Очень осторожно, так как глазные яблоки невыносимо горели, он попробовал приподнять веки — и сначала ничего не увидел, кроме множества радуг.
Потом постепенно начали проступать очертания предметов.
В поле его зрения оказалась широкая мужская спина в прожженном и залитом машинным маслом ватнике. Мужчина что-то делал, наклонившись. Шипение доносилось оттуда.
Внезапно он выпрямился, повернулся к мальчику, и его лицо оказалось совсем близко. Оно было совершенно черным, кроме мясистых, подвижных, как черви, губ, а глаза закрывали страшные синие очки, за которыми ничего не было.
Мальчик рванулся и в ту же минуту увидел, что мужчина держит в руке блестящий инструмент, изрыгающий фиолетово-синее бесплотное пламя. Сердце его затрепыхалось и забилось все реже, будто увязая в густом клейстере.
Мужчина перебросил свой инструмент в другую руку, растянул резиновые губы в ухмылке и вдруг быстрым хищным движением чиркнул твердым, как сталь, ногтем по шее мальчика и спросил низким, клокочущим голосом:
— Ну, пацан, где резать будем? Тут или малость повыше?
Вокруг засмеялись с облегчением, и сам сварщик из воинской части вдруг оглушительно загрохотал прямо ему в лицо, повторяя: «Ну, пацан, за тобой должок! Как ни посмотри, а с тебя, брат, причитается! От меня так не отделаешься!»
