Когда я в сопровождении Ага Голя выходил из Дэхзака, еще издали, из-за кустов, разглядел понурую фигуру офицера-таджика, стоявшего как изваяние на ровном месте с перекинутой через плечо моей красно-коричневой кожаной сумкой. Как же он обрадовался, увидев меня целым и невредимым! Наверное, он поначалу хотел выдать заготовленную за три часа, пока я отсутствовал, едкую тираду, но радость того, что его карьере теперь ничто не угрожает, затмила злость, и он запрыгал на месте совсем как ребенок, которому отдали отнятую игрушку.
Рядом с ним стояли еще двое офицеров, укоризненно качавших в мою сторону головой. «Да ладно, вам, ребята, революция продолжается!», — обратился я к ним почти весело. Весело мне стало от того, что я опять на свободе, а почти — от увиденного в кишлаках. Я обернулся к бородачу, опоясанному пулеметными лентами. Прощай Ага Голь. Так и запомнил я его, почти сказочно огромного бородатого афганца, опоясанного пулеметными лентами, стоящего в резиновых калошах на взгорке слева от дороги. Что-то стало с тобой, душманище? Через много лет я выполнил вашу просьбу и рассказал о том, что видел, моим людям…
Возвращение в мирную действительность совпало с окончанием «партсобрания» в штабе Амира Саида Ахмада, на которое за время моего отсутствия подъехал мэр города Герат Ахмад Шах и начальник 5-го управления ХАД, имя которого я уже позабыл. Последний, кстати, наблюдал окончание моего вояжа, но деликатно об этом промолчал в ходе последовавшей за этим шикарной трапезы в шатре «на природе». Хотя, его слова ничего бы кардинально и не изменили — Амир уже знал, что один шурави исчез и «общался с народом».
И грянул званый обед! В просторной армейской палатке прямо на земле был расстелен огромный дастархан, вокруг которого были уложены правильным четырехугольником циновки и синего цвета поролоновые подушки. Голодная советская братия толпилась у входа внутри палатки, пожирая глазами расставленные в изобилии яства — свежие сочные овощи, аппетитные горячие лепешки, сухофрукты и источавшую горохово-чесночный аромат шурпу, однако, не решаясь наброситься на все это сразу, ожидая хозяина банкета Амир в сопровождении мэра и хадовца вошел с другой стороны палатки и жестом пригласил всех к столу. «А ты, — вдруг обратился он ко мне, — садись здесь». Командир дружественного бандформирования указал мне на подушку, лежавшую слева от него, третью по счету. Пока я размышлял о том насколько хорошая у Амира память, поудобней устраиваясь на подушке, журналисты и мошаверы накинулись на еду. Внесли два огромных блюда с дымящимся пловом. Куски молодой баранины были спрятаны внутри конусообразных, желтых куч риса для того, чтобы мясо не остывало. Я внимательно следил за манипуляциями Амира, разрывавшего кучу большой шумовкой и раскладывавшего дымящееся мясо по периметру блюда. С нашей стороны «стола» к еде еще не приступили, в то время как на противоположном конце дастархана жадные руки уже разрыли кучу и спешили побыстрее наполнить свои тарелки всякой всячиной.
Амир взял первый кусок, за ним по одному свои тарелки наполнили Ахмад Шах, начальник управления ХАД, авторитетный бородач из числа приближенных к главарю. Очередь дошла и до меня. Я, как и афганцы, не торопясь, рукой взял отведенную мне часть мяса, затем, также, не суетясь, стал накладывать черпаком ароматный рис. «Гилянский», — вдруг вырвалось у меня вслух. «Нет, тарджоман-саиб, не гилянский, а наш, афганский», — вдруг обратился ко мне Амир. Глянув ему в лицо, я понял, что с памятью у него все в порядке. «Ну как, познакомился, наконец, с жизнью простого народа?» — Амир улыбался в свою тарелку. Я не нашел ничего лучшего, чем сказать «Да, саиб, познакомился». «А ты не стесняйся, спрашивай и меня, я ведь тоже в этом районе человек не последний», — Амир бросил в мою сторону острый, пронзительный взгляд, от которого у меня по спине побежали мурашки. «Рис не иранский, — продолжал Амир, — однако ты правильно заметил, что он не похож на афганский. Слишком длинный? Мы привозим его из Ирана и сеем здесь, неподалеку, на рисовых полях, между первым и вторым поясами обороны. Дается он нам нелегко. В районе Джабраил таджики и пуштуны денно и нощно дерутся за эти рисовые поля. В сутки погибает до сорока человек». Амир слепил четырьмя пальцами кучку риса в большой ком и медленно отправил его в рот. «Вот такой он наш афганский рис».
Сыто рыгнув, сидевший справа от меня хадовец, наевшийся плова, вдруг не к месту спросил, почему я так мало ем. «Дело не в аппетите, а в состоянии души. Я правильно понимаю, тарджоман-саиб?», — Амир сверлил меня своими умными черными глазами. — Ладно, ешь спокойно, а то мы все говорим, а тебе и поесть некогда». Амир сделал едва уловимый жест правой рукой и с другого конца палатки, как джин из бутылки, вдруг появился человек, в руке которого была большая стальная тарелка с каким-то кушаньем. Не останавливаясь у сидевших спиной к входу иностранцев, нукер прошел прямо к нам и поставил тарелку мне под нос.
Прошло уже 17 лет с того памятного дня, когда мы трапезничали с Амиром, но и по сей день курица та стоит у меня перед глазами. Слово «курица» по-афгански звучит как «морг». Не знаю, скорее всего, я возвожу напраслину на Амира, но до сих пор меня не отпускает мысль, что если бы я не знал языка дари, и в моей голове в тот момент не всплыла эта странная ассоциация слов, то не топтал бы я уже ногами эту землю. Интуиция — штука серьезная. Конечно, вполне вероятно, что я заблуждаюсь. Дай Бог, чтобы это было именно так, а не иначе.
«Съешь курицы, тарджоман-саиб, в Кабуле хорошая курица редкость», — Амир не смотрел мне в глаза. «Если позволите, я воздам должное плову. Никогда не ел ничего вкуснее», — я нагло потянулся к блюду с рисом, взгромоздил себе на тарелку большую баранью кость с прилипшим к ней мясом и жиром и нарочито громко зачавкал, давая понять, что рот мне служит не только для разговора. Никто из сидевших рядом к курице не притронулся. Я старался смотреть в свою тарелку, но краем глаза увидел, что «морг» исчез со стола также неожиданно, как и появился. Потом по традиции долго пили чай и обсуждали наши дальнейшие планы.
Я решил больше судьбу не испытывать и переместиться поближе к представителям законной власти, чтобы уже из их уст узнать, что нового происходит в Герате. А жизнь в этом городе и его окрестностях била ключом. Помимо того, что банды — дружественные и недружественные — дрались между собой, процессы перестройки, вызванные провозглашением политики национального примирения и уходом наших войск, происходили и внутри самих бандформирований. Так, к моменту нашего визита в Герат бывший предводитель гульбеддиновской ИПА Халифа Собхан уже подрастерял свой авторитет, пошатнувшийся с момента начала боевых действий против его банды таджиками. И хотя он еще неким образом и представлял интересы ИПА в Герате и Иране, ему на смену ему уже рвался новый лидер — Джума Голь по кличке «Пахлеван» (силач). Небезынтересна была и другая тенденция в стане шиитской «Хезболлах». Ее гератский главарь Кари Али Ахмад по кличке «Екдаст» (однорукий) по некоторым данным, вошел в тесный контакт и взаимодействие с Корпусом стражей исламской революции в Иране. Деятельность «Хезболлах» в Герате не отличалась кровожадностью, однако группировка, как ни одна другая, осуществляла слаженную пропагандистскую работу среди местного населения и даже имела свою хорошую типографию. Об этом свидетельствовали исполненные на высоком идейном уровне листовки, отличавшиеся ко всему прочему и отличной полиграфией, и остротой и злободневностью размещенных в ней политических карикатур.
