Якуб Хан — так звали сельского учителя — как никто другой обрадовался появлению здесь шурави. Он сразу же, правильно оценив ситуацию, попросил меня при случае встретиться с министром образования или культуры и попросить их прислать бумагу для чистописания и хотя бы несколько учебников. Я пообещал ему выполнить эту просьбу, вообще старался в то время не бросать слов на ветер. И по приезду из той командировки рассказал товарищу Кайюми — министру просвещения, что видел в сельской школе близ Герата и что просил передать ему местный муалем (учитель).
Справа от дороги опять потянулись завалы, некогда бывшие жилыми строениями. У основания одного из них в земле зияла дыра — достаточно просторная, чтобы в нее влезть и толстяку. Якуб Хан, как мышь, юркнул в нору, я последовал за ним. Подземный ход был не шибко длинным. Метров 15–20 ходьбы в полускрюченном состоянии, и мы оказались в просторном помещении, которое, по-видимому, некогда служило подсобным подвалом или амбаром зажиточного дома. Здесь был «класс», в котором школьники учились. Вдоль стен лежали аккуратные цветные циновки. Из этой комнаты вел еще один подземный ход, который соединял класс с «учительской». Здесь Якуб Хан показал мне свои сокровища — гусиные перья, которыми дети писали, пузырьки с иранскими чернилами и толстенные пачки листовок. Для интереса я решил порыться в макулатуре. Листовки были самые разнообразные: правительственные, антиправительственные, писанные на дари, пушту и на английском. Рассортированы они были, однако, вовсе не по содержанию, а по размеру. Якуб сказал, что для самых маленьких годятся большие листовки, так как расстояние между строк в них пошире, и на этом чистом поле детям легче выписывать буквы. Ребята постарше могут писать между строк маленьких листовок. Заодно встречают в незнакомом тексте знакомые буквы. Так и учатся читать и писать. Учитель рассказал также, что народ стал возвращаться в кишлак после ухода советских войск. Пока шурави стояли, люди возвращаться боялись. Лучше было недоедать в Иране, чем погибнуть на родине. Я спросил старого учителя, много ли детей он обучает грамоте? Якуб ответил, что у него два класса, в которых в общей сложности учатся 150 ребятишек. А всего в кишлак возвратились 800 семей. На дурацкий вопрос о том, где жить лучше — здесь или в Иране, учитель улыбнулся и сказал: «Вы что, шутите? В Иране конечно…». Низкий потолок, поддерживаемый треснувшими деревянными балками, давил на психику. Казалось, что он может в любой момент завалиться на голову, и тогда уже точно никто и никогда… Я поспешил наружу, пообещав учителю по возможности решить его вопросы в Кабуле.
Поджидавшие меня снаружи вооруженные люди сказали, что пришла пора теперь посмотреть и их «настоящую» школу. Мы пошли дальше по тропе. Метров через двести нас остановил вооруженный патруль других дружественных бандформирований. Афганцы вполголоса говорили между собой, изредка указывая на меня коричневыми пальцами. Затем мои сопровождающие прислонили автоматы к дереву и сказали, что дальше я пойду один. Никто меня задерживать не будет, но и им сюда прохода нет. Слева от тропы я увидел удивительное строение, и сразу понял, что мне именно туда. Среди всеобщей разрухи этот нетронутый пулями дувал казался чем-то нереальным. Я толкнул маленькую калитку и остолбенел, не смея шагнуть внутрь.
То, что я увидел, дается человеку, возможно, только раз в жизни, да и то далеко не каждому. Это был Рай на земле — безмятежное Царство Детей. Всю площадь внутреннего двора — более гектара — занимало озеро, воды которого омывали стены изнутри. В прозрачнейшей толще воды плавали рыбы. Круглые каменные столбы, уходившие в глубину, образовывали круглые ступеньки — камешки размером со ступню взрослого человека. Эти ступеньки, погруженные сантиметров на десять под воду, вели к центру диковинного озера, туда, где над поверхностью воды ровные, отшлифованные временем каменные плиты образовывали трехъярусный амфитеатр. На ступенях амфитеатра плечом к плечу тесно сидели мальчики и девочки и дружно пели вслед за муллой слова Корана. Высоко над головой росшие снаружи многовековые деревья образовывали из своих густых крон круглый купол, скрывавший это святое место от взглядов посторонних. Когда дверь скрипнула, дети, все как один, скосили на нее глаза, которые расширились от неожиданного появления странника. Мулла повернул голову в сторону двери, посмотрел мне в глаза, затем, видимо не найдя причин для беспокойства, вновь повернулся к детям и продолжил чтение священной книги. Дети смотрели на меня не отрываясь и одновременно продолжали повторять слова сур вслед за учителем. В их глазах не было никакого страха, только удивление, постепенно сменившееся любопытством. Мулла чуть заметным изменением в тембре голоса дал понять детям, что занятие никто не отменял, и легким поднятием правой руки призвал их к порядку.
Урок продолжался, а я стоял на первой ступеньке этого озера и не смел войти внутрь. Меня окутало какое-то безмятежное чувство неземного блаженства. Я вдруг понял, что забыл о своем доме, и что хочу остаться здесь навсегда и слушать и слушать эти тоненькие детские голоса, смотреть в их коричневые глаза. Я понял, где нахожусь, и за что Бог даровал мне ощутить Безмятежность. Время остановилось.
Желтый лист сорвался с дерева и упал на воду к моим ногам, подняв на безмятежной поверхности озера легкую волну. Отпущенные мгновения вечного покоя закончились, пора было возвращаться в реальность.
Затворив за собой дверь, я долго стоял, опершись спиной о дувал. Провел по нему правой ладонью и не ощутил ни одной выбоины. Пули и осколки чудесным образом миновали это древнее место, да и могли ли они сюда вообще попасть? Я посмотрел на свою правую ладонь, которой гладил дувал. На ней уже давно пробились линии и складочки. За восемь лет на ее когда-то совершенно ровной поверхности я сам рисовал свою судьбу и жизнь с нуля. В 79-м, когда мы проводили учения «пеший по танковому» близ песчаного карьера, располагавшегося напротив начала трассы на Джелалабад, мне доверили изобразить взрыв гранат посредством поджигания и бросков взрывпакетов под гусеницы танков. Первый взрывпакет взорвался у меня в руке, отбив пальцы. И второй взрывпакет взорвался там же. Пальцы не оторвало, но посиневшую ладонь я не чувствовал очень долго. А летом следующего года началась моя война. Однажды, отстреляв короткими очередями два пулеметных рожка я, преисполненный чувства собственного достоинства и гордости за свою меткость, решил поиграть перед лицом моих афганских товарищей в супермена и, ловко подбросив пулемет, закинуть его на плечо. Я схватил его тогда за раскаленный ствол. Почувствовав шипение, разжал ладонь. Кожа осталась на стволе пулемета. Я очень внимательно рассматривал тогда свою ладонь. Она была похожа на иллюстрацию к учебнику анатомии человека. Отдельные жилки и связки шевелились как веревочки. Сначала боли не было. Она пришла позже, когда за нехваткой собственной мочи, почти полностью испарявшейся из-за жары через кожу, просил помочиться мне на руку афганских офицеров. Я долго не мог пользоваться правой рукой, и по сей день думаю, что все, что происходит в нашей жизни, происходит не просто так. Кто-то управляет нашими действиями и стремится отвести нас от ненужных шагов. Мы просто не всегда внимательно прислушиваемся к своему внутреннему голосу и совершаем глупые поступки, кажущиеся единственно разумными на определенном отрезке отпущенного нам в этой жизни времени. После того, как ладонь обросла розовой поросячьей кожей, я больше не стрелял по людям. Я не делал этого чисто интуитивно, вспоминая долгую саднящую боль в руке, а вот здесь, стоя у дувала, вдруг понял, что усвоил этот урок от и до. У человека кроме рук есть еще и голова. Надо просто чаще ее включать…
