За это время «пожилой эрудит» успел умереть. Историей испанской Церкви XVII века — куда более увлекательной, чем это можно себе представить, — мсье Жером тщетно пытался заинтересовать Министерство образования, Государственный центр научных исследований (ГЦНИ), Практическую школу высших наук (6-й отдел), Коллеж де Франс, а также другие государственные и частные организации, после чего пробовал — опять безрезультатно — предлагать ее издателям. Получив сорок шесть категорических и окончательных отказов, мсье Жером взял свою рукопись — более тысячи двухсот страниц, исписанных невероятно убористым почерком, — и сжег ее во дворе Сорбонны, за что, кстати, и поплатился, проведя ночь в полицейском участке.
Однако общение с издателями оказалось не совсем бесполезным. Чуть позднее один их них предложил ему переводить с английского языка. Речь шла о книгах для детей, о тех самых книжечках, которые в англоязычных странах называют primers и в которых до сих пор частенько можно встретить что-нибудь похожее на:
Куд-кудах-тах-тах
Ко-ко-ко
Вот наша черная курочка
Она для нас несет яйца
Она так рада, что снесла яичко
Ко-ко-ко
Куд-кудах-тах-тах
Вот добрый дядюшка Лео
Он просовывает руку под нее и достает свежее яичко
Ко-ко-ко
Куд-кудах-тах-тах —
и их следовало перевести, разумеется, адаптируя к французским реалиям.
Этими заработками мсье Жером и перебивался до самой смерти. Трудиться ему приходилось немного, и большую часть времени он проводил в своей комнате, лежа на старом диване, обитом бутылочно-зеленым молескином, в одном и том же жаккардовом свитере или сероватой фланелевой фуфайке, положив голову на единственную вещь, которая у него осталась от многолетних индийских путешествий: лоскут — размером чуть больше носового платка — некогда роскошной ткани с серебряной вышивкой по пурпурному фону.
Паркетный пол вокруг дивана был завален детективными романами и одноразовыми носовыми платками (у мсье Жерома постоянно текло из носа); он легко проглатывал два-три детектива за день и гордился тем, что прочел и запомнил сто восемьдесят три книжки из серии «След» и не менее двухсот книжек из серии «Маска». Он любил исключительно старые добрые детективы с расследованиями, довоенные англоязычные романы в классическом стиле — с замкнутыми пространствами и неоспоримыми алиби, оказывая явное предпочтение нелепым названиям: «Убийца-пахарь», «А на рояле вам сыграет труп» или «Разгневанный Агнат».
Он читал чрезвычайно быстро — привычка и техника, оставшиеся от Педагогической школы, — но никогда не читал помногу. Часто прерывал чтение, лежал без дела, закрывал глаза. Поднимал на лоб толстые очки в черепаховой оправе, клал роман на пол у диванной ножки, заложив страницу почтовой открыткой с изображением глобуса, из-за точеной деревянной ручки похожего на волчок. Это был один из первых известных глобусов, изготовленный приятелем Коперника картографом Иоганнесом Шенером в 1520 году в Бамберге и хранившийся в нюрнбергской библиотеке.
Он так никогда никому и не сказал, что именно с ним произошло. Он почти не рассказывал о своих путешествиях. Однажды мсье Рири спросил у него, какое зрелище его больше всего удивило в жизни; он ответил, что это был один магараджа, который, сидя за инкрустированным костью столом, ужинал с тремя наместниками. Все они молчали, и в присутствии начальника три свирепых воина выглядели как малые дети. В другой раз, хотя у него ничего не спрашивали, мсье Жером сказал, что для него самым красивым, самым великолепным в мире видом был некий свод, разделенный на позолоченные и посеребренные восьмиугольники, который по искусности резьбы превосходил любое ювелирное украшение.
Глава XLVII
Дентевиль, 2Приемная доктора Дентевиля. Довольно просторное прямоугольное помещение, паркет, выложенный «елочкой», обитые кожей двери. У дальней стены — диван в синем бархатном чехле; повсюду кресла, стулья с лирообразными спинками, выдвижные столики с разложенными журналами и каталогами: на обложке одного из них — цветная фотография Франко на смертном одре, в окружении четырех монахов на коленях, которые словно сошли с полотна Де Латура. У стены справа — бюро с отделанной кожей столешницей, на которой лежит пенал в стиле Наполеон III из папье-маше, в мелких черепаховых инкрустациях и тонких золоченых арабесках, а под стеклянным колпаком стоят настольные лакированные часы, остановленные без десяти два.
В приемной два посетителя. Один из них — неимоверно худой старик, преподаватель французского языка на пенсии, продолжающий давать заочные уроки, — ждет своей очереди с целой кипой письменных заданий и остро отточенным карандашом. На сочинении, которое он как раз собрался проверять, можно прочесть тему:
«В Аду встречаются Раскольников и Мерсо («Посторонний»). Представьте себе их разговор, используя цитаты из произведений двух авторов».
Другой посетитель — не пациент: это представитель телефонной компании, которого доктор Дентевиль вызвал под конец дня, чтобы тот показал ему новые модели автоответчиков. Он сидит возле маленького столика, заваленного печатной продукцией, и листает одну из брошюр: это садоводческий каталог с изображенными на обложке садами храма Сузаку в Киото.
На стенах — много картин. Одна из них особенно привлекает внимание, не столько своей «псевдопримитивистской» манерой, сколько размерами — почти три на два метра — и сюжетом: это тщательно, почти скрупулезно воспроизведенный интерьер бистро. В центре, облокотившись на стойку, молодой человек в очках надкусывает сэндвич с ветчиной (сливочное масло и слишком много горчицы), намереваясь запить его пивом. За спиной у него — электрический бильярд, аляповато разрисованный в испанском или мексиканском духе, с портретом поигрывающей веером женщины в центре между четырьмя лузами. Согласно принципу, который часто применялся в средневековой живописи, на этом автомате играет тот же самый молодой человек в очках, причем весьма успешно, поскольку счетчик показывает 67 000 набранных очков, хотя 20 000 уже дают право на одну дополнительную бесплатную партию. За его успехами с восторгом следят четверо ребят, выстроившиеся в ряд вдоль автомата и не спускающие глаз с шарика: три мальчугана в потрепанных свитерах и беретах, соответствующие традиционному образу уличных сорванцов, и девчушка с красной бусиной на черной плетеной тесемке вокруг шеи и персиком в левой руке. На переднем плане, прямо у оконного стекла, где большими белыми буквами выведено наоборот:
двое мужчин играют в таро: один из них открывает карту — так называемого Шута, то есть Дурака, персонажа с палкой и котомкой, за которым бежит собака. Слева, за стойкой, хозяин, тучный мужчина в рубашке с закатанными рукавами и подтяжках в шотландскую клетку, настороженно рассматривает афишу, которую молодая женщина робкого вида просит, судя по всему, вывесить на витрине: вверху — длинный и заостренный металлический корнет с несколькими отверстиями; в середине — объявление о мировой премьере «Малахитес», опуса № 35 для пятнадцати духовых, вокала и ударных Морриса Шметтерлинга, в исполнении «New Brass Ensemble of Michigan State University at East Lansing» под управлением автора, которая состоится в церкви Сен-Сатюрнен в Шампини в субботу девятнадцатого декабря 1960 года, начало в 20 часов 45 минут. Внизу — план Шампини-сюр-Марн с маршрутом от ворот Венсенн, ворот Пикпюс и ворот Берси.
