Барбара нежилась в саду в шезлонге, надзирая за прислугой, которая лениво выпалывала розы-мутанты.
— Какая прелестная крошка! — воскликнула она, увидев Зету.
— Mahalo[72], — сказала Зета. — Можно мне кокосового молока? Оно так хорошо пахнет!
Барбара подозвала другую служанку и велела ей проводить Зету на кухню.
— Макото занят монтажом студийных записей, — сообщила она. — Он никого не принимает. Особенно тебя.
— Он не бесится?
— Нет, но произошла путаница с контактными линзами. — Старлиц промолчал. — Я теперь проклятая? — спросила Барбара. — Макото сказал, что я была сверхъестественной. Не зашла ли я слишком далеко? Я обречена?
— Не больше любого другого, — отмахнулся Старлиц.
— Я действительно была волшебной? Это правда?
— Правда в том, что ты — кумир, Барбара.
— Это ему и не нравится, — проговорила она, дрожа нижней губой. — С кумирами у нас иногда возникают проблемы.
— Ты сожительствуешь с психованным музыкантом, детка. Брось.
— Я — кумир. Он меня сломает?
— О чем ты?
— Он меня сломает, да? Вечно он заставляет меня читать эти свои дурацкие книжки, где совершенных женщин ждет смерть.
— Макото мог бы тебя сломать, но я уверен, что он этого не сделает.
— Значит, он меня бросит? Ради другой богини? — Оставаясь в солнечных очках, Барбара поджала губы.
— Да, бросит. Когда ты его похоронишь. Когда его не станет.
— А не ради другой богини?
— Ни в коем случае.
— Это хорошо. — Судя по ее виду, у нее отлегло от сердца.
— Успокойся, Барбара. У ситуации есть преимущества. Макото не замечает, как ты стареешь. Он тебя вообще не видел. Он видит только волшебство. — Старлиц перевел дух. — Люди любят кумиров из-за звезд, сыплющихся у них самих из глаз. Макото — твой главный поклонник. В некотором смысле это обуза, но это можно пережить.
— Я вынуждена жить на пьедестале.
— Конечно, но только до тех пор, пока он не умрет. Барбара потерла щеку.
— Пораскинь мозгами! Ты трижды в день занимаешься аэробикой-хулу, а твой мастер игры на укулеле[73]жует мясной фарш и курит марихуану без фильтра. У этого сюжета возможен один-единственный конец. Есть все шансы, что ты переживешь Макото на двадцать — двадцать пять лет и получишь все. Конец кумирам и толпам, ты сама себе хозяйка — пожилая дама, которой не нужно думать о сексапильности, фотографировании, восхищенном свисте вслед, вызовах на бис. Пожилая женщина с кучей собственных денег — это же совсем другая жизнь! Никто на свете не может тобой помыкать: мужчины перестали тебе приказывать, потому что больше тебя не замечают. Вот когда ты станешь собой!
— Это мое будущее? Говорят, ты умеешь предсказывать будущее.
— Дай-ка мне для верности ладонь. — Подавив зевок, Старлиц пригляделся к узору линий. — Все правильно.
Барбара выдернула у него руку и смущенно потерла ладонь.
— Я подумаю обо всем этом.
— Подумай, очень тебе советую. Пораскинь мозгами. Трудно стать собой, когда ты всю жизнь ублажала других.
Барбара оглядела сад. Разговор давался ей с большим трудом.
— Ненавижу эти мерзкие розы! Они — будущее, но не мое. Я рада, что уничтожила все до одной. — Старлиц молча кивнул. Барбара поймала его взгляд: — Если я дам тебе денег, ты уедешь и пообещаешь долго-долго не возвращаться?
8
Озбей прислал за ними в стамбульский международный аэропорт имени Ататюрка правительственный лимузин. Кожаная обивка сидений блестела от частого ерзанья высокопоставленных турецких бюрократов. В салоне пахло лихорадочным курением и злоупотреблением ракией. Зета бросила свою рюкзачок с символикой «Большой Семерки» на пол и загородилась желтой от никотина кружевной занавесочкой. Старлиц, измученный дальним перелетом, тупо прилип взглядом к окну.
Вот он и вернулся в Стамбул, хотя не планировал проводить здесь так много времени. Этот город привлекал его неотвратимо. Он был гораздо сильнее его, так что никто не мог бы ему помочь. Город по горло утопал в непроглядной выгребной яме истории. Стамбул был неофициальной столицей многих истлевших империй и по очереди именовался Византией, Визан-том, Новым Римом, Антузой, Царьградом, Константинополем…
Застряв в адской турецкой пробке, водитель включил радио и принялся проклинать футбольный матч. Судя по надписям на номерных знаках машин, город состоял из множества отдельных городов: Галата, Пера, Бешикташ, Ортакой. Это был мусульманский Лондон, исламский Нью-Йорк, смешение непохожестей и противоположностей, вроде Блумсбери или Бронкса.
Стамбул. Грозящие обрушиться византийские акведуки, заросшие плющом и обвешанные турецкими знаками, запрещающими парковку. Привычные к смогу уличные торговцы с бубликами на палочках. Желтые бульдозеры на огромных резиновых колесах у стен мечетей. Ночные клубы для непритязательных туристов, готовых любоваться танцем живота в украинском исполнении. Огромные желтые плакаты, призывающие заскучавших турецких домохозяек изучать английский. Банкоматы в будочках, похожих на минареты. Лавки со сластями. Каштаны. Пятнистые уличные собаки доисторических пород, несущие вечную вахту у помоек.
Стамбул был живее Софии, Белграда, Багдада. Двадцатый век не сумел, как ни пытался, расправиться с этим городом. Стамбул утратил столичный статус, но все еще стоял на собственных ногах, превозмогая боль. Его не разрушали, не завоевывали, не подвергали ковровым бомбардировкам, никогда не принуждали существовать за счет чужих страданий.
И первейшей причиной этого было и осталось турецкое олицетворение двадцатого века — Кемаль Ата-тюрк. Он был воинствен и не выпускал из рук оружие. Он основал турецкую республику, выгнал пашей, положил на полях битв несметное количество греков, присвоил Турции новое имя, одарил ее новым алфавитом, конституцией, флагом. Этот мусульманский Муссолини заставил ходить турецкие поезда, но каким-то чудесным образом избежал фашистской западни.
Поэтому из кучи диктаторов двадцатого века — Насер, Чаушеску, Диас, Пол Пот и еще сотня других — один Ататюрк остался жить в умах и владеть ими. Только он один из всех самозванных «спасителей наций» мог не опасаться наступления Y2K. Благодарные турки не стали бы переименовывать названные его именем улицы, сносить аэропорт его имени, валить десять тысяч его бронзовых бюстов и мачистских конных статуй. Стальной взор Ататюрка еще много десятилетий будет пронзать мысленный пейзаж нации. Ататюрк попросту не иссяк и не собирался иссякать еще долго.
Наконец лимузин подкатил к величественному розовому отелю, лежащему, как бриллиант, на азиатском берегу Босфора. Это традиционное летнее убежище богачей, известное в городе под местным именем Yali, возвел в девятнадцатом веке оттоманский визирь. Ататюрк недолюбливал упадочническую султанскую мишуру, поэтому двадцатый век был с этим приморским дворцом строг. После Первой мировой войны его разграбили греческие солдаты. В тридцатые годы на верхнем этаже жил Ким Филби[74], в сороковые здесь находился оплот зловещего турецко-германского союза, в пятидесятые и шестидесятые он превратился в мрачную ночлежку для советских коммивояжеров-параноиков. В семидесятых и восьмидесятых этот обломок империи чуть было не рухнул от ветхости: его изящные некогда портики обвисли, как вдовий подбородок, причал сгнил, крыша, облюбованная летучими мышами, растеряла большую часть изогнутой черепицы.
