Посвятив утро активной работе, в обед я звоню отцу. Режин снимает трубку и сообщает, что они с Соланж занимаются похоронами Бланш, которые состоятся в Сеи-Пьер-де-Шайо. После полудня у меня назначена встреча с Паримбером в его офисе, одна из последних, кстати. Собор Духа почт» готов, осталось урегулировать мелкие детали.
По прибытий на место мне становится не по себе – Рабани, невыносимый зять Паримбера, тут как тут. Я ошеломленно наблюдаю, как он пожимает мне руку с улыбкой, которой я у него не припомню, – широкой, открывающей весьма неприглядного вида десны. Он заявляет, что я проделал фантастическую работу над собором. Паримбер демонстрирует нам свою обычную удовлетворенную гримасу. Мне кажется, что этот добрейший Чеширский Кот вот-вот замурлычет. Рабани вне себя от возбуждения, на его малиновом лице выступает пот. К моему величайшему удивлению, он убежден, что собор Духа со своей структурой светящихся панелей – «достойная всяческого восхищения революционная концепция огромного художественного и психологического значения». И, с моего согласия, он желал бы ею воспользоваться.
– Это мог бы быть величественный проект, – почти задыхаясь, говорит он, – проект мирового значения!
Рабани уже все обдумал и все предусмотрел. Мне остается лишь подписать контракт, ну, разумеется, показав его предварительно своему адвокату, но действовать нужно быстро. Если все пройдет, как задумано, я скоро стану миллиардером. Ну, и он тоже. Мне не удается вставить ни слова и остается только ждать, когда он остановится, чтобы перевести дыхание. Рабани брызжет слюной, мочки ушей краснеют все сильней. Я преспокойно кладу в карман контракт века, ледяным тоном уверяя его в том, что мне необходимо подумать. Чем холоднее я становлюсь, тем больше он передо мной лебезит. И наконец уходит, в последний раз подпрыгнув, как щенок, мечтающий, чтобы его погладили.
Мы с Паримбером приступаем к работе. Он недоволен креслами, по его мнению, слишком мягкими, что не способствует эффективному восприятию молниеносной силы, исходящей от собора. Он предпочитает более жесткие, твердые кресла, в которых сидеть можно только выпрямившись, словно ученик перед строгим преподавателем. Нельзя оставлять сидящему ни единого шанса для расслабления!
Невзирая на свой медовый голос, Паримбер – клиент требовательный, и я покидаю его кабинет намного позже, чем рассчитывал, с ощущением, что побывал на допросе с пристрастием. Я решаю сразу же отправиться на улицу Спонтини. В этот час на дорогах полно машин, но я добираюсь до места назначения за двадцать минут. Паркуюсь возле авеню Виктора Гюго и какое-то время жду, сидя в кафе.
Все еще никаких новостей из агентства «Rubis». Мне хочется позвонить сестре и рассказать о своих намерениях, но стоит мне вынуть телефон, как он звонит. Анжель. Мое сердце колотится, как всегда, когда она звонит. Я уже готов признаться ей, что намереваюсь посетить доктора Лоранс Дардель, но сдерживаюсь. Нет, я никому не скажу об этой погоне за правдой. Я завожу разговор на другую тему – о будущем уик-энде, который мы условились провести вдвоем.
Потом я звоню своему отцу. Его голос слаб. Как обычно, наш разговор краток и монотонен. Между нами стена. Мы говорим, как обычно, ничего не изменилось – в наших словах по-прежнему нет даже намека на нежность и привязанность. Да и откуда взяться переменам? Я не знаю, с чего мне следовало бы начать. Спросить у него о его болезни? Сказать, что я в курсе происходящего? Невозможно. Я так и не научился выражать некоторые чувства. И, как обычно, отчаяние захлестывает меня, стоит мне нажать «отбой».
Сейчас почти восемь часов вечера. Лоранс Дардель должна уже быть у себя – в доме № 50 по улице Спонтини. Я не знаю кода, поэтому жду на улице, покуривая сигарету. Наконец кто-то выходит из подъезда. Я проникаю в холл. Согласно списку жильцов, вывешенному возле помещения консьержа, семья Фуркад-Дардель живет на третьем этаже. В этих буржуазных османских домах с лестницами, устланными красными коврами, пахнет одинаково – смесью аппетитных ароматов приготавливаемой пищи и пчелиного воска. Это наводит на мысль о шикарных, нарядных интерьерах.
Дверь мне открывает парень лет двадцати в наушниках. Я называю себя и интересуюсь, дома ли его мать. Он не успевает мне ответить, как я уже вижу перед собой Лоранс Дардель. Она пристально рассматривает меня, потом спрашивает с улыбкой:
– Вы Антуан, не так ли? Сын Франсуа?
Она знакомит меня с Тома, своим сыном, который, так и не сняв наушников, тут же исчезает. Лоране ведет меня в гостиную. Лицо у нее именно такое, каким я его запомнил, – маленькое, заостренное, с венецианскими светлыми ресницами, а волосы уложены сзади в безупречный шиньон. Она предлагает мне вина. И я соглашаюсь.
– Я прочитала о смерти вашей бабушки в «Figaro», – говорит она. – Должно быть, вы очень расстроены. Мы обязательно придем на похороны.
– Мы с бабушкой не были близки.
Лоране поднимает брови.
– Я думала, что вы с Мелани очень к ней привязаны.
– Не так, чтобы очень.
Повисает тишина. Комната, в которой мы находимся, оформлена в лучших буржуазных традициях. Здесь все на своем месте. На жемчужно-сером ковре ни пятнышка, на мебели ни пылинки. Антикварная мебель, лишенные души акварели, на полках множество медицинских книг. А ведь эта квартира могла бы стать чудесной. Мой наметанный глаз берется за работу – снимает навесные потолки, разбивает ненужные перегородки, устраняет громоздкие двери. Из кухни доносится тягучий запах. Сейчас время ужина.
– Как поживает ваш отец? – вежливо интересуется Лоранс.
Она ведь врач. Зачем ломать перед ней комедию?
– У него рак.
– Да, я знаю.
– Но как давно?
Она подпирает рукой подбородок, ее рот округляется.
– Мне сказал об этом мой отец.
Я чувствую себя так, словно получил удар под дых.
– Но ведь ваш отец умер в начале восьмидесятых!
– Да, а именно – в 1982 году.
Она такая же коренастая, как и ее отец, с такими же короткими широкими руками.
– Вы хотите сказать, что в 1982 году мой отец уже был болен?
– Да, но лечение спасло его. У него был длительный период ремиссии. Но в последнее время ему стало хуже.
– Вы его лечащий врач?
– Нет, но мой отец лечил его до самой своей смерти.
– Он выглядит очень усталым. Даже измученным.
– Это из-за химии, она изматывает.
– Лечение эффективно?
Лоранс смотрит мне прямо в глаза.
– Я не знаю, Антуан. Я не его врач.
– Если так, откуда вы знаете, что ему стало хуже?
– Потому что недавно я его видела.
– Наш отец не сказал ни мне, ни Мелани, что болен. Я даже не знаю, какой именно орган у него поражен.
Но она воздерживается от комментариев. Я смотрю, как она выпивает свое вино и ставит бокал.
