четырех коров – все в натуральную величину.
Орландо вздохнула с облегчением, зажгла папиросу и молча курила минуту или две. Затем нерешительно окликнула, словно той, кого звала, могло здесь и не быть: «Орландо?» Ведь если существует семьдесят шесть различных времен, которые тикают в сознании одновременно, то сколько разных людей – да помогут нам небеса! – уживаются в тот или иной момент в душе человека? Некоторые утверждают, что две тысячи и пятьдесят два. Так что вполне обычное дело, если человек окликнет, оставшись в одиночестве: «Орландо?» (или любое другое имя), подразумевая тем самым: ну же, иди сюда! Мне до смерти надоело это мое «я». Хочу другое. Отсюда те удивительные перемены, кои мы наблюдаем в своих друзьях. Однако пускаться в подобное плавание отнюдь не просто, иначе мы могли бы, как Орландо, позвать (выехав из города и, вероятно, нуждаясь в другой личности): Орландо? И все же Орландо может не прийти, ведь эти «я», из которых мы сложены, громоздятся одно поверх другого, как стопка тарелок в руке официанта, имеют свои привязанности, пристрастия, маленькие уставы и права, называйте их как угодно (и для многих подобных вещей названий просто нет), поэтому одно появляется, когда идет дождь, другое приходит в комнату с зелеными шторами, третье – в отсутствие миссис Джонс, четвертое – если пообещать ему бокал вина и так далее; ибо каждый может продолжить, основываясь на собственном опыте, список условий, выставленных ему различными «я», – и иные из них слишком дики и нелепы, чтобы упоминаться в печати.
Итак, на повороте возле сарая Орландо окликнула: «Орландо?» с вопросительной ноткой в голосе и подождала. Орландо не пришла.
– Ну и ладно, – добродушно сказала Орландо, как и приличествует в подобных ситуациях, и попробовала позвать другое «я». Ибо личностей, к которым она могла обратиться, у нее имелось великое множество – гораздо больше, чем найдется для них места в нашей биографии, вмещающей не больше шести-семи, в то время как у человека бывает и тысяча. Таким образом, выбирая только из тех, для кого у нас нашлось место, Орландо могла бы позвать юношу, который отрубает голову негру, юношу, который вешает ее обратно, юношу, который сидит на холме, юношу, который видел поэта, юношу, который вручил королеве чашу с розовой водой, или она могла бы позвать молодого человека, который влюбился в Сашу, или придворного, или посла, или воина, или путешественника, или она могла бы позвать женщину – цыганку, светскую леди, затворницу, девушку, влюбленную в жизнь, Покровительницу литературы, женщину, которая зовет Мара (подразумевая горячие ванны и вечер у камина), или Шелмердина (подразумевая крокусы в осеннем лесу), или Бонтропа (подразумевая смерть, которой мы умираем ежедневно), или все три сразу, подразумевая столько разных вещей, что записать их не хватит места, – и все эти «я» были разные, и она могла позвать любое из них.
Возможно, но сейчас кажется несомненным (мы вступаем в область того, что «возможно» и «кажется») только одно: именно то «я», в котором она нуждалась больше всего, держалось поодаль, ведь, судя по разговору, она меняла личности так же быстро, как вела машину – новое «я» встречало ее на каждом углу – как случается, если по непонятной причине сознательное «я», то есть самое главное и имеющее право желать, хочет быть только собой и никем иным. Иные называют его «истинным я», и, как говорят, оно представляет собой совокупность всех прочих «я», оно – Капитан, Ключ, который объединяет и контролирует их все. Несомненно, Орландо искала именно его, как читатель может заключить, подслушав ее разговор в дороге (и если тот кажется бессвязным, сбивчивым, заурядным, скучным и порой бестолковым, то виноват сам читатель, ибо нечего подслушивать леди, мы же всего лишь приводим дословно сказанное ею, в скобках замечая, какое именно «я» говорит, хотя вполне можем ошибаться).
– И что тогда? И кто тогда? – спросила она. Тридцать шесть лет, за рулем автомобиля, женщина. Да, но в то же время миллион других вещей. Сноб? Орден Подвязки в холле? Леопарды? Мои предки? Горжусь ли я ими? Да! Жадная, расточительная, порочная? Неужели? (Появляется новое «я».) Плевать, кто я. Правдивая? Пожалуй. Щедрая? О, это же не считается (входит новое «я»). Валяться утром в кровати на тончайших простынях, слушать голубей, серебряная посуда, вино, горничные, лакеи. Избалованная? Пожалуй. Суета сует! Отсюда и мои книги (здесь она упоминает пару-тройку классических названий, как нам кажется, ранних романтических произведений, которые она порвала). Непринужденная, бойкая на язык, романтичная. Но (входит другое «я») никчемная, неуклюжая недотепа! И… и… (здесь она колеблется, подбирая нужное слово, и если мы предложим «любовь», то можем ошибиться, хотя Орландо хохочет и краснеет, потом восклицает:) Жаба в изумрудах! Эрцгерцог Гарри! Навозные мухи на потолке! (Здесь входит другое «я».) А как же Нелл, Китти, Саша? (Погружается в уныние, на глаза наворачиваются слезы, хотя плакать она давно перестала.) Деревья, – сказала она. (Входит другое «я».) – Я люблю деревья (проезжает мимо купы деревьев), растущие здесь тысячу лет. И сараи (проезжает ветхий сарай на обочине.) И пастушьих собак (через дорогу трусит овчарка, Орландо осторожно ее пропускает). И ночь. А вот люди (входит другое «я») … Люди? (Повторяет как вопрос.) Не знаю. Болтливые, злобные, лживые. (Сворачивает на главную улицу родного городка, там людно – рыночный день, всюду фермеры, пастухи, старухи с курами в корзинках.) Я люблю крестьян. Разбираюсь в зерновых культурах. Но (на вершину ее сознания, словно луч маяка, падает другое «я»). Слава! (Смеется.) Известность! Семь переизданий. Премия. Фотографии в вечерних газетах (здесь она имеет в виду поэму «Дуб» и полученную премию баронессы Бердет-Кутс, и мы урвем кусочек места, чтобы отметить, насколько обескураживает биографа эта кульминация, к которой стремилась вся книга, эффектная концовка, которой книга должна завершиться, – от нас просто отделались походя, со смешком, но, сказать по правде, если пишешь про женщину, то все идет не по плану – кульминации и эффектные концовки – никогда не удается поставить акцент там, где нужно, в отличие от книг про мужчин). Слава! – повторила она. – Поэт – шарлатан, и то, и другое одновременно, с завидной регулярностью, как утренняя почта. Ужин, встреча, встреча, ужин, слава – слава! (Ей пришлось сбавить скорость, проезжая через рыночную толпу. Никто ее даже не заметил. Морская свинья в рыбной лавке и та привлекла бы больше внимания, чем леди, которая получила литературную премию и может, если пожелает, носить целых три венца сразу.) Ведя машину очень медленно, она напевала на манер старой песенки: «На свои гинеи я
