Когда все было кончено, Сашка протянула ему два блестящих кольца на ладони.
— Давай обменяемся кольцами. Это не просто подарок, это — благословение. Человек, который подарил их мне, сказал, что я обязательно найду Грааль и встречу любовь.
Затаив дыхание, Сашка надела на его руку стальное кольцо, на гладкой поверхности заиграл золотистый рассветный блик.
— Не обещаю тебе, Саша, золотой судьбы. Все мое богатство — лес да Дели. Но сталь крепче золота. — Он надел на ее палец узкий стальной поясок. Сашка всмотрелась в отполированное до блеска стальное колечко, подышала на него, и поцеловала Алексея в губы.
Сквозь лапы елей розовело рассветное небо. Даже в самый ярый полдень солнце не поднималось выше лесного гребня. Алексей вдохнул чистоту леса и утра. Пришел его солнцеворот, возвращение его солнца, его любви и сил. Исцеленный, вычищенный, святой, он пил этот синий воздух, и благодать снегов, и свет тающей в небе звезды. Убеленный снегами мир сиял новизной. Огромное алое солнце проливалось в зеленую хвойную чашу. Он обтерся хрустящим снегом, чтобы хоть немного пригасить в себе кипение и сжигающий изнутри огонь, прихватил увесистый снежок, и вновь нырнул в баньку.
Сморенные счастьем, они проспали до первых ясных звезд.
— Звезды-то какие! Не наглядеться! — шептала Сашка. — Помнишь, нас в школе учили, что жизнь есть способ существования белковых тел, и никакой тайны. Посмотри, они ведь тоже живые. Но если жизнь — одна из фаз остывания материи, что-то вроде плесени, тогда этой плесени все позволено.
— А знаешь, вон та звезда спасла мне жизнь.
— Полярная?
— Да… Мы четыре ночи по ней из окружения выходили, и только молили, чтобы за тучами не скрылась. Когда война, мир сужается, уже мало что чувствуешь, хотя и видишь больше. А тут смотришь в небо, на вечный свет, и страх куда-то уходит, и понимаешь, что жизнь твоя не может просто так оборваться. Ну, тело, конечно, может миной разорвать, или снайпер насквозь продырявить, и даже память может отшибить, но есть что-то тайное, глубокое. Оно останется…
Румяной снегириной стайкой мелькнули новогодние праздники. Ни Алексей, ни Сашка не знали, когда наступил Новый год, Рождество, но каждый день добавлял света. Только на Крещение они опамятовали. Сашка хозяйничала в избушке, превратившись в очаровательную барышню-крестьянку. И Алексей вдруг расцвел, словно кто-то плеснул в него живой водой и веселой силой. Глаза, прежде глубокие, тихие, с затаенной горечью, теперь смотрели с игривой и грозной лаской, едва он задевал взглядом Сашку. За эту зиму он стал крепче и шире в кости, словно добрал недоданную силу, и если появлялся в Ярыни на своих лесничьих розвальнях, то, как и положено деревенскому ухарю, стоя правил белой невысокой, но откормленной кобылкой. Да так лихо, что на перестук копыт и гиканье сбегалось все свободное на этот час женское население, завистливо провожая глазами молодого лесничего.
На Крещение Сашка затеяла купание в проруби. Солнце уже спряталось за лес, и ясный закат разлился в половину неба. В проруби дробился ранний месяц, тонкой паутинкой плавал лед. Сашка мялась, не решаясь раздеться на морозе.
— Знаешь, я слышала, что в крещенскую ночь небеса раскрываются и ангелы слышат наши желания. — Она посмотрела в ясную вечернюю синеву.
— Мне больше нечего желать, — сказал Алексей.
Он разделся и стоял босиком на твердом ледяном припае.
— Я счастлив и, пожалуй, просил бы только одного, чтобы ничего не менялось в моей и твоей жизни: ты, этот лес, река, небо, и звезды.
Мороз покусывал пятки, когда бежали они с обрыва к темной, выдолбленной крестом полынье.
В первую секунду вода обожгла, сдавила тело, и потешно барахтаясь и повизгивая, как щенок, Сашка едва не порезалась колкими льдинками. Алексей помог ей выбраться.
— Ух здорово! — едва выдохнула она. Все занялось в ней пожаром, и, позабыв себя, она понеслась по хрупкому снежку. С разбегу прыгнула в сугроб и уж потом обтерлась, и вся жаркая, полыхающая, не чувствуя морозца, оделась.
Алексей неловко уцепившись за ледяной край выбрался из проруби. Сашка, раззадоренная купанием, принялась его обтирать.
— Эй, поосторожнее, — шутливо прикрикнул он.
Этот крещенский сочельник был их последним счастливым днем.
— А ты, Саша, о чем бы попросила? — спросил он с внезапной тревогой.
— Знаешь, Алеша, мне иногда кажется, что мы, люди, разучились видеть и понимать природу, мир и самих себя. Мы, как стрекозы, видим только осколки изображения. А из этих клочков не сложить картины. Я бы хотела открыть эту целую картину, и, только не смейся, это очень серьезно: спасти Россию. Да я знаю, что это наивно, но я не могу всю жизнь скрываться в лесах, пока…
— Что «пока»? — вдруг резко вскипел Алексей, как бывало с ним при накатах «черной вспышки». — Что ты знаешь? А я был там, где добро и зло много раз менялись местами. Я видел в воронках трупы вчерашних врагов, перемешанные друг с другом и с землей. Все зашло слишком далеко, и в одиночку не остановить зло, а надеяться нам не на кого. Ты пойми, мы ничего не можем. Мы брошены на заклание. Виноваты ли мы? Да наверное… Но Саша, Сашенька, мы с тобой можем любить друг друга так, как никто еще не любил. Мы можем построить дом, беречь этот лес, хранить реку, мы можем родить ребенка и вырастить его чистым, красивым человеком…
— Чтобы его сделали рабом? Зомби? Ты надеешься отсидеться в глуши? Переждать зиму, как муравей? Твое лето никогда не наступит!
Он сдернул с гвоздя ватник, уронил, и пока поднимал и надевал, из кармана на тканый половичок выпала карта. Та, что лежала возле ее пустой заледенелой могилы.
Сашка молча подняла карту, поднесла к лампе.
— Варлок! Это он! Где ты взял ее?
— Нашел в лесу. Недалеко от того места…
— Он соврал… Бинкин соврал мне, что это сделали чеченцы… — Сашка скомкала карту и бросила ее на догоревшие угли.
— Расскажи мне все, Сашенька…
— Мне нечего рассказывать. Это все задумал он, Варлок, это он отдал мое тело псам. Все было разыграно… Остров Огненный… задание… Варлок все знал. Он приказал, чтобы именно меня отправили в колонию к смертникам.
Сашка судорожно глотнула воды из ковшика.
— Но откуда он мог знать, что именно там след чаши?
— У него было несколько десятков лет, чтобы проиграть все комбинации. Вероятно, Митяев-старший где-то засветился с чашей, может быть, пытался продать ее, и об этом стало известно обществу «Люцифер» или его отделению. Они узнали, где умер Митяев, и подослали меня, чтобы я как бы случайно вышла на след Грааля. Как чисто все было сыграно: смазливая журналистка, умирающий узник… Варлок играл со мною, как с куклой, набитой тряпками. По каким-то причинам он сам не мог подступиться к чаше и сделал это моими руками… Как только я вынула чашу, меня убрали. Я убью его. Он и есть Зверь Бездны, дьявольская икона, воцарившаяся в каждом доме. Через телеманию он одновременно насилует половину страны, застывшую у экранов: «Жри! Скотствуй! Ублажай себя, как в стойле, ты этого достойна!» Он заманивает людей на свое поле, где на троне восседает и глумливо скалится грех. Как я сразу не поняла: едва я коснулась чаши, и дрогнула сеть, насторожилось семиглавое зло. Оно убило Митяева, Зодиака, оно едва не убило тебя. Ведь если где-то льется русская кровь, значит, это кому-то нужно!
