пришлось считаться с Октавием, который вопреки всем ожиданиям (включая и мои, могу сказать) показал, что он все еще консул и может отвечать на силу силой. Я полагаю, Цинна ожидал вежливой дискуссии, которую мог бы проигнорировать. Вместо этого ему пришлось бороться за собственную жизнь на Форуме: Октавий собрал охранников, которые умеют пользоваться кинжалами ничуть не хуже разбойников Цинны. Мятеж был подавлен, и Цинна бежал из Рима, спрятавшись в телеге, запряженной мулами. Уместность его изгнания не осталась без внимания остряков.
Однако не думаю, что шутки будут продолжаться долго. Марий вернулся. Он сошел на землю в Этрурии два дня назад. Из всех сообщений следует, что его рассудок, если он когда-либо имел таковой, совсем пришел в полное расстройство в изгнании. Марий все еще облачен в те самые обноски, в которых бежал. Отрастил волосы почти до талии, и ему повсюду мерещишься ты».
Когда я прочитал эти слова, меня бросило в дрожь, хотя день стоял жаркий.
«Марий безумен, Луций, совсем спятил. Он говорит только о мести. Рыщет по окрестностям в неприятной близости от нашего поместья, вербуя рабов с плантаций и разбойников. Он произносит длинные, сумбурные, бессвязные речи о своих прошлых победах и о той неблагодарности, какой Рим отплатил ему. Хуже всего то, что войска, оставленные в Италии, проявляют к нему сочувствие. Гарнизон Метелла в Апулии[107] перешел на его сторону, а сам Метелл бежал в Африку».
Метелл, это был Метелл Набожный, который заработал себе имя, добившись возвращения своего отца из изгнания.
«Теперь ему потребуется нечто большее, чем благочестие», — подумал я.
Но Метелла (как и Сцевола) оставила самое плохое напоследок.
«Марий и Цинна объединили силы, — писала она. — Цинне удалось собрать тревожно большую армию, главным образом от наших новых италийских союзников. Цинна убедил их, что именно он является их защитником от предательского сената. Он обладает прекрасным драматическим даром: рвет свои одежды, катается по земле и проливает слезы. Замечательный оратор для толпы. То, что сенат лишил его должности консула, для него ничего не значит.
Он рассказывает италикам, что властью его облекли они, как граждане, и только они могут лишить его ее. Без сомнения, это сильно им польстило. В результате Цинна вместе с Марием обзавелись десятью легионами».
— Десять легионов, — повторил я вслух, размышляя о своих скудных резервах. — Десять легионов против пяти.
«Я не сомневаюсь в том, что они намереваются делать. Ты проторил им дорожку; они последуют по ней. Через месяц или меньше они будут маршировать по Риму, как сделал ты».
Я вспотел от бессильного гнева. Цинна и Марий. Марий. Марий — крестьянский генерал, сумасшедший, прах с Арпина, его ум протух мечтами о мести. А Афины все еще лежат передо мной невзятые.
«Ни я, ни Корнелия не годимся для долгой дороги. Ее ребенок — или дети, если мы можем доверять лекарям — родится через месяц. Мне придется ждать чуть дольше. Мы должны надеяться, что до тех пор Марий нас не найдет. Я уже предприняла предосторожности; подготовлено еще одно тайное укрытие, если прежнее станет ненадежным. Но потом мы должны будем приехать к тебе, Луций, как бы рискованно это ни было. Оставаться в Италии нам больше небезопасно».
Времени в моем распоряжении было даже меньше, чем я предполагал. Теперь, когда дни становились короче, а воздух — холоднее от осенних морских ветров, дующих с Саламинского залива, мы старались усердней, чем прежде. Мои инженеры запугали фиванцев, заставив поставлять нам железо, и строили новые катапульты. Но этого было все еще недостаточно. Мы должны были располагать для нападения башнями, таранами, всяческим осадным оборудованием. Достать древесину было почти невозможно; я отдал безжалостный приказ, и целыми днями на холмах звучало эхо падающих деревьев, когда мои первопроходцы вырубали священные рощи. Боги в скором времени получат за них компенсацию, но им придется ее подождать. Будучи бессмертными, они должны обладать неоценимым даром терпения: тем, чего я в настоящее время не мог себе позволить.
Каждый день в наши ряды прибывали скрипящие обозы с новыми строительными материалами — я реквизировал десять тысяч пар мулов в Беотии и Аттике; вряд ли осталась хоть одна старая кляча во всей Восточной Греции к тому времени, как я закончил приготовления к штурму, — и хоть и медленно, но наши машины и оборудование для нападения были построены. К концу октября я был готов предпринять еще одну попытку взять город. В Афинах были предатели: день ото дня со стен сыпались сообщения, обернутые вокруг камней, пущенных из пращи, рассказывающие нам о хлебных обозах или о запланированных набегах на наши линии. Мы захватывали обозы и устраивали засады, противостоя нападениям афинян. Скоро мы узнали, что в городе начался голод.
У меня был каждый человек на учете, каждый, кого только я мог перебросить от блокады Пирея в попытке взять Афины. Это походило на сражение с великаном. Как только были возведены наши башни, их тут же подожгли. Саперы внутри стен прорыли туннели под наши насыпи. Я отдал приказ своим людям рыть туннель им навстречу; оба отряда встретились под землей и дрались вслепую в темноте, пока не обрушилась крыша, убив многих из моих лучших легионеров. Наступала зима. Казалось, будто Фортуна вконец оставила меня.
Метелла добралась до меня в ноябрьский полдень, когда шел проливной дождь, а мы сидели, дрожа, в своих палатках, и лишь несколько патрулей стояло на часах на случай неожиданного нападения. Когда небольшая кавалькада прошла через наши ряды, я узнал многих своих друзей, которых оставил в Риме: всех до одного патрициев и сенаторов. Мои легионеры бросились из палаток, окружили их, выкрикивая вопросы о делах дома. Всадники качали головами; их лица были серые и истощенные, лошади спотыкались от усталости.
Но Метелла, когда вышла из повозки и поздоровалась со мной, казалась такой же крепкой и выносливой, как прежде. Возможно, морщинки чуть глубже залегли на ее лице, но подстриженные рыжие волосы были еще в диком беспорядке и искрились каплями дождя, а ее огромные глаза встретили мой взгляд с сухой насмешкой. Только когда мы оказались одни в моей палатке, она бросилась в мои объятия и задрожала, как в лихорадке.
На мгновение я забыл об осаде, забыл даже о новостях из Рима.
— Мой ребенок, — настойчиво спросил я, прижимая ее к себе, — мой ребенок в безопасности?
Метелла глубоко вздохнула и кивнула. Она подняла голову, и слезы заблестели у нее на глазах. В первый раз я видел, как она плакала.
— Лекари оказались
