о нашем освобождении. Я даже и не подозревал, что это была такая масштабная операция. Сначала я с трудом ему верил, но потом он убедил меня в том, что все соответствовало действительности. В ходе шестидневной войны израильтяне захватили пять тысяч египетских пленных, включая девять генералов. Единственным условием их обмена было освобождение из египетских тюрем десяти израильтян, в числе которых были я и моя жена. Я был ошеломлен. Наверное, не меньше меня были ошеломлены египетские власти, которые только теперь наконец могли убедиться в том, что я был израильтянином. Выгодность этого обмена для египтян не вызывала сомнений, но для спасения лица они навязали длительную процедуру переговоров, которые в конце концов и привели нас с Вальтрауд в зал транзитных пассажиров каирского аэропорта.
Наконец в сопровождении консула, представителя службы безопасности, стюардессы и офицера полиции мы с Вальтрауд прошли к самолету. Полицейский вручил нам наши паспорта и отошел в сторону, наблюдая, как мы поднимались по трапу на борт самолета. Он наблюдал до самого последнего момента, пока не закрылись двери.
— Пожалуйста, пристегните ремни.
Загудели двигатели самолета, и лайнер плавно тронулся с места.
— Ну вот мы и поехали, — сказал я Вальтрауд.
Однако эта реплика оказалась преждевременной.
Шум двигателей утих, и по трансляции объявили: «Дамы и господа, просим проявлять терпение. Власти аэропорта пока не дают нам разрешения на взлет. Наш вылет может несколько задержаться. Благодарим вас».
— Что случилось? Может, нас не хотят выпускать? Неужели египтяне передумали?
Мы с Вальтрауд смотрели друг на друга, не решаясь высказать то, что мелькало у нас в сознании.
— Это немецкий самолет? — спросила Вальтрауд. — Мы ведь находимся на германской территории, не так ли? Или они могут снять нас?
— Нет, нет. Это германская территория, — постарался я соврать как можно убедительнее.
Я выглянул в окно. Невдалеке появилась пожарная машина, но никаких полицейских.
— В чем задержка? — небрежно спросил я стюардессу.
— Какая-то мелкая формальность. Взлетим через минуту.
Да, подумал я, вы-то взлетите, но без Лотцев.
Ожидание длилось около двадцати минут. Это были самые долгие двадцать минут в моей жизни. Потом с легким толчком самолет тронулся с места, быстро набрал скорость и взлетел. Вальтрауд сжала мою руку:
— Мне плохо.
— Успокойся. Все в порядке, — сказал я, глядя в окно на быстро удаляющийся Египет. — Все наши несчастья, дорогая, остались навсегда позади.
— Да, теперь мы наконец можем подумать о будущем. Что мы с тобой будем делать?
— Сначала как следует отдохнем, поедем в отпуск, а потом решим, что делать. Главное, что мы снова вместе.
— Ты знаешь, это напомнило мне одну строчку из твоего письма, где ты писал, что мы «снова будем в седле».
— Мы действительно покатаемся с тобой верхом, но на этот раз уже в Израиле.
— Помнишь, как мы мечтали, что купим дом в сельской местности, будем вести тихую, размеренную жизнь? Ты серьезно говорил?
— О да! Лотц — фермер. Да, это было вполне серьезно.
— Теперь, когда ты сказал мне об этом, я могу успокоиться. Я почти ожидала, что ты мне скажешь, где мы будем выполнять наше следующее задание.
Эпилог
Прошло четыре года с момента нашего освобождения. Мы с женой обосновались в небольшой деревне в пригороде Тель-Авива. Вальтрауд получила израильское гражданство и научилась бегло говорить на местном языке. Я вышел в отставку и получил работу в довольно большой частной сыскной компании, которая, помимо всего прочего, занимается обеспечением безопасности банков и промышленных предприятий. Сбылась наша мечта жить в деревне. Эта спокойная и счастливая жизнь очень сильно отличается от той суетной и авантюрной атмосферы, в которой мы жили в Египте.
Когда я вернулся в Израиль, мне показали некоторые практические результаты моей работы в виде фотографий и других документов. Я испытал чувство огромного удовлетворения оттого, что сумел внести свой вклад в победу в шестидневной войне. Я иногда показываю своим друзьям те девять кинопленок, которые египетский прокурор так любезно вернул мне непроявленными.
Естественно, те испытания, через которые мы прошли, особенно годы, проведенные в тюрьме, оставили свой след. Например, когда мы строили свой дом, то позаботились о том, чтобы все комнаты были большими — маленькие слишком напоминали нам о тюремных камерах. В течение нескольких месяцев после того, как мы въехали в этот дом, я часто вставал ночью и выходил в сад только для того, чтобы испытать прекрасное чувство свободы, просто убедиться в том, что в любой момент я могу открыть дверь и идти куда угодно.
Вальтрауд по-прежнему выглядит великолепно, полна энергии и неизменного чувства юмора, но здоровье ее пошатнулось, главным образом в результате жестоких методов допроса. Я немного пополнел и иногда чувствую одышку, если слишком много езжу верхом. Кстати, верховая езда остается нашим главным увлечением. Что же касается нашей светской жизни, то Вальтрауд поставила одно условие, с которым я охотно согласился, — мы принимаем только тех, кто нам действительно нравится. Если мне иногда приходится встречаться или угощать кого-то по чисто деловым соображениям, то я делаю это вне дома. Гостеприимство нашего дома — строго для наших друзей.
Трое израильтян, которые были вместе со мной в тюрьме Тура, обзавелись семьями, у всех есть дети. Виктор Леви стал сельскохозяйственным инженером, Роберт Дасса изучает восточные языки, Филипп Натансон стал фотографом. Марсель Ниньо, которая была освобождена вскоре после нас, недавно вышла замуж, и ее посаженой матерью была премьер-министр Голда Меир. Мы часто встречаемся впятером.
Несколько труднее уследить за другими нашими друзьями, которые сыграли какую-то роль в нашей египетской эпопее. Франц Кисов по-прежнему работает в заграничных представительствах германского концерна «Маннесман». Герхард Баух исчез с горизонта, и даже самые настойчивые репортеры не могли его отыскать. Говорят, что сейчас он работает в германском посольстве в Вашингтоне. Наш датский друг Ханк Ванкенбах, который был директором отделения компании «Шелл» в Каире, несколько лет назад ушел в отставку и недавно навестил нас в Израиле. В Каире он, естественно, знал меня как бывшего нациста, и это бросало тень на наши отношения в силу того, что он, как настоящий голландец, не испытывал никакой симпатии к нацистам. Теперь в Израиле он вспомнил, как когда-то в Каире в конноспортивном клубе, когда все сидели в тени деревьев за кофе, я нарисовал своим стеком на песке свастику. Когда он заметил, что этот символ ему не нравится, я нагло ответил, что с этим символом связано великолепное время. Он в ярости встал, покинул клуб и не показывался там около двух недель.
Наверное, тяжелее всех пришлось
