гримасой дотрагивается до перевязанной головы. Плохо бедному, а тут ещё я ему головоломку подбросил… Но жалеть человека-сову не собираюсь. Кто бы меня пожалел.
— Чем докажешь, что работаешь на французов? — интересуется мой обидчик.
Пожимаю плечами.
— Ну, чем… Сегодня вечером у меня встреча с их человеком. Я должен передать твои документы. Можем пойти вместе. Познакомить, правда, не обещаю…
— Хорошая мысль, — соглашается Зых. — Только, видишь ли, для этого я тебя должен выпустить. А я тебя выпускать не собираюсь. Чего ради? Наплёл мне про французов и думаешь, что я тебе поверил? Сукин сын, сволочь продажная… Сдаётся, что ты, скорее, шпионишь на русских. Вот им план Заливского нужен позарез…
Иду ва-банк.
— Есть один способ доказать, что я насчёт французов не вру, — говорю медленно. — Только он вряд ли тебе понравится.
— Что ещё за способ? — грубо спрашивает Зых.
— Если я исчезну, то и ты исчезнешь. Тебя просто возьмут и тщательно… понимаешь ли ты, тщательно… расспросят, куда я делся. А спрашивать эти люди умеют. Потрошат, практически. Тогда поймёшь, что я не врал. Только поздно будет.
— Да ты спятил! Исчез, ну, значит, исчез. При чём тут я?
— А при том, что ты у французов на заметке. Сначала они думали, что в Комитете главные — это Лелевель и Ходзько. Поэтому их обоих и выслали. Но дело продолжается, подготовка к восстанию идёт. Тут-то они и поняли, что главный — ты. Между прочим, я подсказал, — добавляю значительно. — И если я твоих документов не добыл, а сам к тому же исчез, — вывод простой: ты меня раскусил и ликвидировал. И тебе, эмигранту, этого не простят, не надейся. За своего человека наизнанку вывернут.
Представляю вдруг, как Зыха выворачивают наизнанку, и получаю мимолётное удовольствие, хотя по натуре вовсе не живодёр.
Зых тяжело поднимается с табуретки. Видно, что устал и чувствует себя неважно.
— Я подумаю, — говорит сухо. — А ты пока посидишь, посидишь… Может, ты и не врёшь. Может, ко мне из-за тебя действительно французы вломятся. Ну, и поторгуемся. Разберёмся, чего они хотят, чего я хочу… В конце концов ты у меня в руках. Какой ни есть, а заложник. Но если ты русский шпион…
— Да если б я был русский шпион, тебя бы уже на свете не было, — прерываю его. — Русские бы вас с Лелевелем и Ходзько сразу убрали, вот тебе и всё восстание. Они-то не французское правительство, оппозиции не боятся. И на Лафайета клали с прибором…
— Я подумаю, — повторяет Зых. — А ты сиди и жди.
С этими словами он берёт свечу и направляется к лестнице. Однако перспектива остаться на неопределённое время без света и к тому же в кандалах мне отчаянно не нравится. Поэтому я окликаю Зыха.
— Ну, что ещё?
— Вели меня расковать, — говорю самым нахальным образом.
— Это с какой стати? — искренне удивляется Зых.
— Я думаю, что французы тебя найдут через день-два, много три. (Щека Зыха непроизвольно дёргается.) И если я всё это время простою у стены в кандалах, то ты останешься без заложника. Человек столько не выдержит. В лучшем случае сойдёт с ума. С учётом нашего разговора, — оно тебе надо?
— Так тебя, может, ещё и пожалеть?
— Жалеть не надо. Надо расковать. По-моему, это разумно. И потом, куда я отсюда денусь?
Кажется, мои доводы Зыха убедили. Подойдя к лестнице, он задирает голову и кричит:
— Эй, Убогий!
— Что надо, мсье? — пискляво отзывается тот сверху.
— Спустись-ка вниз.
Убогий медленно ковыляет по ступенькам крутой лестницы и, подойдя, вопросительно смотрит на Зыха.
— Ну-ка, раскуй его, — командует тот, указывая на меня.
Убогий недоумённо хмыкает.
— Точно расковать? А тогда зачем я его полчаса назад…
— Так надо, — хмуро говорит Зых.
— Ну, надо так надо… Полностью?
— Нет. Одну ногу оставь в кандалах… Тебе левую или правую? — спрашивает великодушно.
— Всё равно. Лишь бы до соломы добраться, — говорю утомлённо. В эту минуту гнилая солома, наваленная грудой на полу, кажется вожделенной периной.
Зых ухмыляется.
— Солому я тебя обеспечу… Давай, Убогий.
Бормоча что-то невнятное, старик поднимает брошенный в углу молоток и приступает к делу. Расковывает так же, как и заковывал, — ловко и быстро. Через несколько минут я почти свободен, если не считать браслета на левой ноге. Но не всё сразу.
Убогий по команде Зыха подпихивает ко мне солому, и я — о, блаженство! — буквально падаю на неё.
— Наслаждайся, — издевательски предлагает Зых, направляясь к лестнице.
Однако человек так устроен, что ему всегда мало. Поэтому вновь нахально окликаю Зыха.
— Ну, что ещё?
Судя по голосу, человек-сова начинает свирепеть. Но мне это всё равно.
— Вели, чтобы мне принесли хлеба с водой, — говорю беззастенчиво. — И пару свечей, а то в темноте крысы сожрут.
— Нет тут никаких крыс! — пищит Убогий оскорблённо.
Врёт, наверняка есть. И Зых, которому я ещё, вполне возможно, пригожусь, со мной соглашается. Не удивлюсь, если у него в ушах всё ещё звенит имя Адольфа Тьера.
— Принеси ему, что просит, — коротко говорит Убогому.
В ответ на это старик швыряет молоток в угол и, воздев к небу (вернее, к потолку) руки, разражается жалобными воплями. Насколько можно понять из бессвязного набора слов, Убогий протестует против того, что его, старого немощного человека, заставляют, как мальчишку, бегать вверх-вниз, а хлеб и свечи, между прочим, денег сто́ят (вода, так и быть, бесплатно, — Сена под боком), и если каждому встречному-поперечному отдавать последнее, то им, последним, не напасёшься и лучше сразу в богадельню или на паперть…
Кончается тем, что Зых, рявкнув, заставляет старика умолкнуть и даёт ему ещё одну десятифранковую бумажку. Небольшая сумма резко меняет дело. Убогий быстро суёт банкноту в карман и деловито интересуется, не надо ли добавить сыра. Я соглашаюсь.
Зых наконец уходит. А я, проглотив скромный ужин, растягиваюсь на соломе. Достаю из кармана панталон часы и убеждаюсь, что уже почти пять утра. В подвале холодно, а я в одном сюртуке, поскольку пальто осталось в кабинете Зыха. Поэтому, отбросив брезгливость, зарываюсь в грязную солому. Становится чуть теплее. Надо бы осмыслить мерзкую ситуацию, в которой неожиданно очутился, но сил нет. А время на размышления, судя по всему, будет в избытке…
Кажется, засыпаю раньше, чем успел закрыть глаза.
Узнав от Агнешки всё, что надо, и заперев девушку в крохотном подсобном чулане, Каминский с Жаком озадачились её дальнейшей судьбой. Вот что теперь делать с предательницей? Ясно, что на свободе оставлять нельзя — побежит к Зыху. Но не убивать же…
Жаку пришла в голову хорошая мысль.
— Деньги с собой есть? — спросил
