помогают. Но от встречи со мной он не откажется. Ведь я его друг.
Элленстейн не сомневался, что владельцы ресторана узнают его и скажут ему, где сейчас Элиман. Эта мысль вселила в него надежду и подняла ему настроение.
Вскоре Элленстейн, Энгельман и Клер Ледиг от Элимана перешли к другим темам. Капитан обладал глубокой и разносторонней культурой, причем свои познания обнаруживал к месту и без хвастовства. Наверняка всем этим слухам грош цена, подумал Элленстейн, и капитан – живое тому доказательство. После часовой беседы Шарль встал, чтобы попрощаться. Он собирался заглянуть в небольшой бар, где, как он надеялся (нет, был уверен!), найдет Элимана. Он поцеловал Клер и поблагодарил ее за то, что она узнала его на улице. Затем протянул руку Энгельману, который крепко ее пожал.
– Счастлив был познакомиться с вами, Шарль… Эйзенштейн, не так ли?
– Что?
– Ваша фамилия Эйзенштейн?
– Элленстейн.
– Ах да, извините. Элленстейн. Но ведь это… по всей видимости…
Шарль догадался, что имеет в виду капитан, впрочем, продолжение реплики читалось в его глазах.
– Еврейская фамилия, – кивнул Шарль. – Да, я еврей, – он сделал краткую – а на самом деле длиной в вечность – паузу и продолжал: но… еврей помимо себя самого.
Через секунду оба разразились хохотом, и особенно громко смеялся капитан. Когда они успокоились, Энгельман сказал:
– Ох уж этот еврейский юмор! «Еврей, но помимо себя самого»! Впрочем, такое возможно. Редко, но возможно. Но вы не волнуйтесь: помимо вас об этом позаботятся другие.
– Наверное… – ответил Элленстейн.
Клер опустила голову; Энгельман снова засмеялся, но на сей раз смеялся он один. Он наконец выпустил руку Элленстейна, и Клер, тронув его за плечо, прошептала:
– Не беспокойтесь, Шарль. Йозеф не такой, как… ну, вы понимаете… как другие… как настоящие… ну, вы же знаете, что болтают. Про лагеря, облавы, про депортацию евреев… Всякие глупости. Nicht wahr[17], Йозеф?
– Ja, genau, mein Schatz! Das ist absolut laecherlich![18] Глупость и абсурд.
Клер Ледиг смотрела на немецкого капитана с любовью и доверием. Немецкий капитан смотрел в глаза Шарлю Элленстейну с улыбкой. Элленстейн тоже улыбался, сам не зная почему, наверное, просто из вежливости. Он хотел заплатить за свое пиво, но Энгельман сказал:
– Позвольте мне вас угостить. Это минимум того, что я могу для вас сделать.
Элленстейн согласился, поблагодарил и покинул кафе.
Он направился в бар, адрес которого получил от немца, надеясь встретить там Элимана. Но его там не было. Хозяин (он узнал Элленстейна) сказал, что Элиман все реже появляется на людях, потому что по улицам бродят толпы нацистов.
– Понимаешь, с его цветом кожи… – сказал хозяин. – В общем, он не хочет рисковать. Но если ты черкнешь ему записку, я найду возможность ему ее передать. Не знаю, где он живет, но он изредка заглядывает сюда, когда народу поменьше, чтобы не привлекать к себе внимания.
Элленстейн долго сидел в баре у площади Клиши. Элимана он так и не дождался и решил уходить, но перед этим написал Элиману записку, которую оставил хозяину. В ней говорилось, что он будет приходить сюда каждый день к шести вечера. А еще – что он скучает по Элиману, что Тереза тоже скучает по нему и что он сожалеет о том, что произошло между ними при их последней встрече. В конце он упомянул Клер Ледиг и капитана Энгельмана. Не думал, писал он, что в нынешние времена мне придется за что-то благодарить немецкого офицера, но именно благодаря этому Энгельману, с которым ты, кажется, знаком, у меня появился шанс найти тебя здесь, дружище. Элленстейн отдал письмо хозяину, вернулся к себе в гостиницу и сел писать другое письмо, на этот раз Терезе Жакоб.
(Проницательный читатель, конечно, уже понял, что Элленстейн так и не дописал это письмо, а если и дописал, то сжег, когда понял, что в дверь его комнаты стучится мрачная тень, прорезаемая двумя беззвучными молниями. Эта тень, спрятавшись, терпеливо ждала его возвращения в гостиницу «Этуаль». Читатель также понял, когда – и при каких обстоятельствах – закончил свои дни Шарль Элленстейн. Но, несмотря на ночь и туман, несмотря на две молнии, окруженные тьмой, Шарль Элленстейн не выдал ни одного имени, ни одного адреса, ни одного секрета.)
4
– Когда я дочитала, Диеган, – сказала Сига Д., – Брижит Боллем продолжала сидеть неподвижно, закрыв глаза, так долго, что я подумала: наверное, она заснула под мое чтение. Я уже собиралась кашлянуть, когда она, не открывая глаз, произнесла:
– Есть несколько удачных фраз, но в целом расследование абсолютно провальное, да и написано неважно. Вы не находите?
Я ничего не ответила. Она открыла глаза, посмотрела на меня и сказала:
– Знаю, я очень плохой интервьюер. Десять лет я размышляла об Элимане, а в 1948 году, когда встретилась в Тароне с Терезой Жакоб, то не задала ей ни одного вопроса из тех, что следовало задать. Я и правда никудышный интервьюер. К счастью, никто больше не читает это расследование и никому уже не интересно, кто такой Т. Ш. Элиман.
Тут она от души расхохоталась, а я не знала, как мне себя вести. Поэтому, Диеган, я просто смотрела, как она смеется над собой, над своим расследованием, которое считает провальным, или над тем, что в 1985 году никто уже не знает, кто такой Элиман.
– А ты, – спросил я у Сиги Д., – ты тоже считаешь ее расследование провальным?
– Нет, я бы так не сказала. Недостаточно полное – да, но не провальное. Никакое расследование не может быть абсолютно полным, по крайней мере, в том случае, когда его темой служит чья-то жизнь. Оно может существовать только в виде фрагментов. Если эти фрагменты соединить, плотно пригнать друг к другу, то они могут покрыть достаточно большой кусок жизни, но и тогда останется много пустот. Сама жизнь бунтует против претензии расследования на всеохватность. Я сейчас говорю о жизни только в ее внешних проявлениях, которые могут стать объектом расследования. Потому что психологию человека, жизнь его духа, жизнь его души, его внутреннюю загадку расследовать нельзя. Чтобы получить представление об этом, нужно либо услышать признание, либо заняться дедукцией, либо построить гипотезу. А насчет жизни Элимана… Брижит Боллем изучила только одну ее часть. Мне было известно кое-что из его детства – по рассказам отца. У меня – начальный период, у нее – заключительный. Многих частей не хватало. Но ее расследование не было провальным. Я так не считаю.
– А почему она так считала? Ты у нее не спросила?
– Не получилось. Я хотела спросить. Но она, перестав смеяться,
