ноты долго, вдумчиво. Лицо почти не менялось – только изредка он чуть улыбался, склонял голову, щурился, шевелил губами. Людвиг за это время извелся весь, гадая, что услышит. Он молился всем богам: должно же быть хоть что-то хорошее, раз восторгался Гайдн! Он не хвалит ничего просто так. Но ладони предательски потели, сердце не унималось.
Наконец Сальери поднял глаза. Он сидел молча – расслабленный, задумчивый, под падающим из окна вечерним солнцем: половина лица вызолочена, половина – в густой тени. Пальцы теребили страницы, взгляд казался отсутствующим. Людвиг решился спросить сам:
– Ну… как вам? Это мой первый опыт в такой сложной музыке.
Сальери слегка кивнул, по-прежнему не улыбаясь, но по первой странице провел ладонью, будто гладя кого-то. Людвиг завороженно проследил за движением и поспешил прибавить: «Меня не надо щадить». Голос дрогнул. Оставалось дождаться приговора, принять, сравнить с учительским… Сальери вздохнул. Заговорил он тихо, глядя теперь остро, так, будто искал что-то у Людвига в глазах. Солнце дрогнуло в его ранней проседи.
– В таком случае очень хорошо. Я давно не встречал вещей, в которых так оглушительно и в то же время деликатно переплетались бы торжество и горе. – Он начал складывать листы ровнее. – Действительно сложно, но валторновые и струнные партии сильные. Вообще должен сказать, вы выбрали необычный инструментальный состав, в котором, правда, кое-что кажется мне… – Он запнулся.
– Что? – потребовал Людвиг и даже немного подался через стол.
Сальери покачал головой. Похоже, он смутился.
– Я же говорю, не щадите меня! – Наверное, нужно было уверить, что ни при каком раскладе он не обидится, но обещание запоздало. – Я хочу не погреться в лучах вашего одобрения, а стать лучше! Я…
Сальери его не остановил, но он осекся сам, под простым взглядом, где читалось совсем неожиданное. Восхищение. Почти пьянящая, сбивающая с ног отеческая нежность. И все равно – какая-то тоскливая, раздражающая донельзя неловкость.
– Людвиг, я хотел бы… но я уверен: ваш учитель еще обсудит это с вами и укажет недочеты сам. Ему будет приятно увидеть такой прорыв, даже притом, что это откровенный, – Сальери усмехнулся, кажется, задорно, – «Тарар» в плане умонастроений. И все же я польщен, – он аккуратно положил листы на диван рядом, – что вы показали мне ее первому, хотя наши уроки еще не начались. Спасибо за доверие. Очень хочу услышать ее и буду рад запросить для концертов Общества, когда герр Гайдн все с вами отшлифует. Работы вам предстоит много, но результат будет грандиозный.
Людвиг слушал его сквозь стук в ушах – и «лучи одобрения» обжигали до костей. Было трудно сохранять спокойное лицо, не сжимать кулаки, а труднее всего – молча кивать. Слава богу, горький вопль: «Но вы видите ее не первым!» – удалось сдержать. Слава богу, гнев и стыд бодались, как быки, но никто пока не мог взять верх.
Подтекст был очевиден: «Вещь сырая, и местами сырая серьезно». Сальери говорил справедливо, но нюанса не знал. Он сделал вывод, что видит сочинение первым, по отсутствию в партитуре узнаваемых гайдновских пометок и ремарок, на которые тот обычно бывал очень щедр. Он не подозревал, что именитый и дотошный учитель Людвига с симфонией уже познакомился. Если это можно так назвать. Сколько времени он, занятый своими приготовлениями и закатом, ей уделил? Пять минут, десять? Может, хоть полчаса за поеданием отбивной?
– Людвиг. – Сальери помрачнел: видимо, заметил что-то в глазах. – Я обидел вас, да?
Он спешно покачал головой. Как ответить, чтобы все не обнажилось?
– Не расстраивайтесь. – Сальери снова взял листы, просмотрел первые еще раз. – Чем сложнее то, что мы пытаемся сделать, тем больше ошибок мы допускаем по пути. Симфонии не пишутся влет. Даже Вольфганг не сразу набил в них руку.
– Вы не могли бы… – Людвиг разомкнул наконец губы. Ярость поутихла, мысль пришла, – рассказать мне о недочетах? Хотя бы очевидных?
Сальери прищурился. Слова он вновь подбирал с осторожностью:
– Людвиг, это неэтично по отношению к герру Гайдну, его может задеть то, что вы приняли стороннюю помощь, не обсудив работу с ним. Мы не враждуем, но не настолько ладим, чтобы он не обвинил меня в краже любимого ученика.
Он слабо рассмеялся, но Людвиг не смог его поддержать. «Краже? Любимого? Да ему плевать на меня, плевать, он от меня устал, а я от него!» – вот что хотелось выдохнуть, но он не посмел. Выбрал простую ложь:
– Я перепишу для него все заново, уже с исправлениями. У него все равно сейчас не так много времени. И если хотите, я ничего ему не скажу.
Сальери поколебался, но кивнул и начал раскладывать листы по дивану.
– Что ж. Для начала признаюсь, что вижу тут не одно, а целых два сочинения на схожий мотив, не гармонирующих друг с другом. Пронзительнейшую фортепианную фантазию и симфонию из всего остального… думаю, не ошибусь, предположив, что с фортепиано все и началось? Что вы такое подбирали?
Они потрошили сочинение допоздна, и это было невероятно. Взгляд Сальери на полифонию и прежде нравился Людвигу, больше нравилось только умение «сшивать» самые дисгармоничные фрагменты и партии, чутко улавливая лишнее. Но впервые он соприкоснулся с этим сам. Благодарности его не было предела. Уходя, он уже не чувствовал такого гнева на Гайдна, но утром гнев вернулся.
Только сейчас, готовясь к выступлению, Людвиг наконец понимает, что действительно оставил все позади. И пусть симфонии пока нет, есть фантазия… успокоилось сердце. А на партитуре ровно та подпись, которую он действительно готов ставить.
«Людвиг ван Бетховен. Ученик Антонио Сальери». Так он теперь подписывает все, как ни просят его этого не делать, как ни напоминают: «Вы добились всего сами».
Это неважно.
Я все еще сожалею, любимая, сожалею о поступке, который совершил после того разговора. Меня можно понять, мною двигал стыд: подумать только, я хотел блеснуть перед новым кумиром, поразить его, а вместо этого притащил перегруженный сырец с очевидными нарушениями гармонии. И если бы все ограничилось Сальери… Гайдн рекомендовал публиковать это, публиковать как есть, и не будь я уверен в его доброте – хотя бы в ней – я заподозрил бы здесь коварство, попытку опозорить меня и выставить еще незрелее, чем я есть. Но тут я себя вразумил. Он не из тех, кто режет крылья соперникам, тем более ученикам, тем более тем, кто снабжает публикации припиской «Ученик Гайдна». Приписка… возможно, именно воспоминание, что ее нужно будет сделать, и вывело меня из равновесия.
Я наудачу явился к учителю. Как и
