к алтарю? И что Кейт жила у вашей дочери, когда старый добрый дядя Морис вышвырнул ее из дома?
– Старина Морис… – пробурчал Г. М. и заморгал. – А, вроде припоминаю. Хо-хо. Вот как.
– Мы через пару дней уплываем в Нью-Йорк, и нам там нужно будет все толком рассказать, понимаете? Мы так и не узнали в подробностях, что творилось после ареста Эмери. Знаем, что он умер в больнице через два дня после того, как упал… или бросился с той лестницы…
Г. М. разглядывал свои пальцы.
– Гм-гм. Я надеялся, что примерно так он и сделает. Он был не вполне дурной человек, этот Эмери. Я даже был склонен отпустить его, немного колебался, пока он не убил Райнгера, потому что Райнгер его вычислил. Вот это было уже скверно. Вообще, скверная история. Я не особо сердился на него за убийство Тэйт в состоянии аффекта. Не хотелось, чтобы его за это повесили. Но проблема была в другом…
– В любом случае, сэр, всем, похоже, известно, что он убил ее той тяжелой фигурой из нержавейки, которая была на крышке радиатора его модного авто – ну, то есть была, когда я в первый раз увидел эту машину. Когда он приехал в Белый Монастырь на следующий день, там был уже бронзовый аист. Помню, я заметил, но не придал этому особого значения. Но что не дает никому покоя, так это то, как вы обо всем узнали, как вы заподозрили именно его…
– И зачем, – сказала Катарина, – вы устроили это представление с покушением?
Г. М. заморгал. Его тусклые глаза созерцали счастливую чету, которой вроде не должны быть так уж интересны дела мертвецов.
Г. М., пыхтя, нагнулся и порылся в ящиках стола, что-то бормоча себе под нос. Потом извлек сшитую стопку бумаг в голубом переплете, стряхнул с нее табачный пепел и взвесил ее на ладони.
– Это человеческая трагедия. Я имею в виду, сынок, что это была человеческая трагедия. А теперь это лишь папка номер такой-то, все эти напечатанные строчки, «я жил и страдал», изложенные так сухо, что и не поверишь, будто кто-то и впрямь страдал. У меня в столе таких целые горы. Но этот Эмери, он и правда страдал. Чертовски сильно. Пару ночей мне снилось его лицо. Мне нравится распутывать хитрые истории, но я не люблю смотреть, как кто-то идет на виселицу, зная, что это мог быть и я. Сынок, это последний и единственный аргумент против смертной казни, который вы услышите от меня. Проблема Эмери была в том, что он любил эту красивую пиявку Тэйт слишком сильно.
Г. М. уставился на бумаги и потом оттолкнул их от себя.
– Что вы там спрашивали? Я в последнее время довольно рассеян, лето на дворе. Ах да… Я вам расскажу, как все было. Поначалу я его не подозревал, вообще. Оказавшись в доме, я считал его одним из тех немногих, кто точно не убивал. Я слышал про коробку отравленных конфет и понимал, что, посылая их, он не имел намерения ее убить. Это точно. Просто журналистские фокусы… Это меня и сбило с толку. Я подумал, что это такой беспокойный субъект, который если и совершит убийство, то не угомонится, пока не расскажет об этом, чтобы снять груз с души. И в этом я оказался прав. Я знал, что он так или иначе сломается – и он сломался. Он не собирался ее убивать (он так говорил, и так оно и было), даже когда ехал в поместье той ночью, пока… Но подождите, все по порядку.
Так или иначе, я сидел и обдумывал улики, и меня кое-что беспокоило.
Я вам уже рассказывал, как мне в голову пришла мысль, что Тэйт вернулась в дом, в комнату Джона? Гм-гм. Понятное дело, если уж она пришла и устроилась в комнате Джона, она приняла меры предосторожности. Ну да, я говорил вам об этом. И попросил вас подумать, что это могло быть? Видите ли, тут у меня вообще не было никаких зацепок, ни единого самого призрачного доказательства… Она одна в комнате, Джона еще нет, но она совсем не хочет, чтобы кто-то заявился и обнаружил ее. И что она, скорее всего, сделает?
– Запрет дверь изнутри. Я хочу сказать, закроет дверь в галерею, – сказала Катарина, немного помолчав. – Я бы поступила именно так.
– Да. И это меня озадачило. Она, возможно, не стала бы отвечать на стук, или громко петь, или впускать кого бы то ни было из галереи. Итак, если она и правда заперла дверь изнутри, то нужно исключить из круга подозреваемых всех, кто мог прийти со стороны галереи… Следовательно, это Джон. Вернулся и убил ее, больше некому. Все совпадало, но, черт побери, я был уверен, что Джон невиновен!
На то было несколько причин, кроме той, довольно шаткой, о которой я рассказал вам, когда только продумывал эту гипотезу. Начнем с того, что человек, который несется домой, уже замыслив убийство, и трясется от страха, что его поймают, – насколько вероятно, что этот человек на грани нервного срыва будет убивать так, как убили Тэйт?
Я в этом сомневался. И вот еще почему: убийство совершили слишком быстро после того, как Джон вернулся. Понимаете, о чем я? Он не испытывает ярости по отношению к Тэйт – напротив, он думает, что это она будет в ярости, и из-за этого нервничает. Итак, в три часа десять минут слышно, как подъезжает машина. Убийство происходит в три пятнадцать. Разумно ли предполагать, что он бросится наверх и убьет ее (особенно если учесть, что он не рассчитывал найти ее в своей комнате) – просто так, без причины, сразу после возвращения? Впрочем, у них обоих не было особой возможности высказаться по этому поводу. Да и вообще, похоже ли это на Джона Бохуна, который искренне считал, что только что убил Канифеста?
– Подождите, сэр, – вмешался Беннет, – предположим, он не знал, что Марсия замужем. А Канифест, которому сообщил об этом Эмери, в свою очередь рассказал ему. Бохун не мог прийти в ярость именно от этого?
Г. М. убрал руку, которой прикрывал очки.
– Вот! Вот теперь вы коснулись того, что меня очень серьезно заинтересовало. Он был любовником этой женщины. Между ними не велось разговоров о браке, никогда. Он не только принимал этот статус, но и помог ей завлечь Канифеста в надежде на брак. Если бы у него были хоть какие-то возражения и он не знал бы, что она уже замужем, разве в обоих случаях он не сказал бы: «Слушай, ты что, серьезно хочешь вести дела с Канифестом?» И
