пор, как я его проверяла. В сотый, наверное, раз за вечер я сказала себе спасибо, что не выкинула его тогда.
Сзади захрустел гравий.
Оливия.
Я отошла от скамейки, велев себе держать весь зоопарк эмоций на коротком поводке. Если есть хоть малейший шанс пофиксить нашу дружбу, мне понадобятся самые спокойные слова и самое безраздельное внимание.
Меньше недели прошло с тех пор, как я отскребла себя с ковра в кабинете доктора Анахеры – голова все еще шла кругом. И каких-то несколько часов – с того момента, как взяла себя в руки и связалась с Оливией. Хорошо еще, дольше ждать не стала: она ответила тотчас же, сказала, фургон придет завтра утром – иными словами, это ее последний вечер в Лондоне. Наш последний шанс встретиться, не потратив восемьдесят четыре фунта на поезд. Я не знала, что со мной сделает вид ее физиономии – выдернет жало всего, что сотворили с нами Тони и Поппи, или разворотит едва начавшую подживать рану.
То ли все вернется обратно к норме… то ли мы обе поймем, что никакой нормы больше нет и возвращаться не к чему.
Вероятнее всего, мы помиримся и пообещаем друг другу не теряться.
Со временем еженедельные созвоны превратятся в ежемесячные… потом в ежегодные, а потом останется только слабый укол совести при мысли «вот опять забыла про ее день рожденья…». Возможно, этим все и кончится, подумала я, подбирая с мокрой травы еловую шишку.
Несколько метров.
Улыбаемся широко, напомнила я себе, говорим приветливо.
И не успела повернуться к ней, как Оливия врезалась в меня со всего размаху.
– Уууфффф. – Хорошо еще, что я на ногах устояла. – Ты меня на хрен… задушишь…
Она отступила, обшарила взглядом лицо – вдруг на нем что-то радикально изменилось за несколько недель, проведенных врозь.
Посерьезнела.
– Слушай, я реально не знала, что Тони и Поппи собрались уезжать – вот до того самого вечера, как они тебе сказали! И я никогда, никогда не выдавала никаких твоих секретов, клянусь тебе! Но все равно… Я должна была сильнее за тебя драться. Все испортила, блин. Эгоистка чертова… но я так испугалась и… – она замолчала, вытерла глаза. – Риа, прости меня. Прости, прости, что я тебя бросила. Если я буду тебе нужна, хоть когда-то, – я здесь, на следующем же поезде, в любое время дня и ночи. Я серьезно, систер. Я тебя люблю.
Подождав достаточно долго, чтобы это не превратилось в грубость, я вздохнула и ответила:
– Ага. Я тебя тоже.
Злоба – слишком тяжкий груз. И вообще я не знала, что смогла бы сделать по-другому, окажись я на ее месте.
Оливия усердно ввинчивала каблук в гравий. На физиономии начала проступать улыбка.
– Не стану врать, это просто удивительно, что ты так сказала. Ну… ты же была не должна. Просто… ну, знаешь – я тебе звонила двести семнадцать раз за последний месяц, а ты не брала трубку. И, по чесноку, не помню, чтобы ты когда-то мне раньше говорила: «Я тебя люблю». Словесное подтверждение, оно, знаешь, реально помогает похо…
– Кончай, Оливия. – Знает ведь, что я ненавижу все эти сопли в сахаре; отчасти потому и педалирует… но отступать она явно в обозримом будущем не собиралась. – Ладно, уговорила. Я тебя люблю.
Она пялилась на меня и ждала подробностей.
– Прямо до глубины моего холодного сердца. Да.
Она заржала – все менее нервно с каждой секундой. Через минуту я уже и сама сгибалась впополам вместе с ней. Совсем забыла уже, как у нее глаза щурятся на смехе… и как же мне не хватало этого ее дебильного всхрапывания после. Как будто мы обе вернулись назад во времени – в другие, лучшие времена.
Много я в последнее время думаю эту мысль, да. Много.
Когда мы наконец сумели разогнуться, Оливия огляделась по сторонам.
– Мы, кстати, вообще где? Я даже на карте этого места не нашла.
– Иуда, – я показала глазами на зеленую скамейку. – Тут жила моя мама, пока не умерла.
Оливия ахнула и закрыла рот ладошкой.
– Это же… это же та скамейка с фотографии!
Я кивнула. У меня самой чуть крышу не снесло, когда я ее впервые увидела. Она и сейчас покачивалась, крыша.
Оливия поскакала к скамейке, рассмотреть поближе. Я осталась где была и даже отвернуться попыталась, чтобы смотреть на что-нибудь не такое… заряженное. Да хоть на что угодно.
Ну и досмотрелась. То, на что приземлился мой взгляд, метрах в пятнадцати вправо от нас, мгновенно затопило меня такой паникой, какую испытываешь, только если твой разум уже когда-то разрывало в клочья – с такой жестокостью, что ни хрена не знаешь, соберешься ли потом обратно целым хоть когда-нибудь.
Оливия проследила мой взгляд до статуи женщины – на коленях с поднятыми руками. С глазами пустыми и черными, как ямы.
– Нет, – пробормотала я, слабея от сверхъестественного ужаса и сама плюхаясь на колени. – Нет, так нельзя. Не может быть.
Я не могла объяснить, каким образом эта фигура, которую я столько раз видела во сне и больше нигде, вдруг оказалась здесь, в реальной жизни. А ведь доктор Эссо меня предупреждал: в жизни есть много такого, чего глазами не видно. Все, что казалось совершенно невозможным, вдруг полезло в нее со всех сторон: сны, мама… даже этот его Верхний мир ощущался теперь на расстоянии вытянутой руки.
Оливия стояла, потеряв дар речи. Может, теперь она наконец готова – готова поверить во все те дикие вещи, которыми я собиралась с ней поделиться.
Может, теперь мы наконец доберемся до ответов.
Вечернее солнце играло на верхних этажах «Осколка», словно он был одной большой призмой. Дальше, за ним, туча выпячивала мясистую грудь, такую темную по краям, что грозила оставить на небе перманентную кляксу.
– Английский завтрак?
Оливия вытащила из рюкзака термос и две кружки, стерла влагу со скамьи и разлила. С минуту попарившись, что, если я коснусь скамьи, она растворится в воздухе, я все-таки села. Сад вокруг все равно был какой-то зыбкий, пугающий даже – особенно статуя. Но самый факт, что я здесь, добавил мне решительности. Все лишний раз доказывало, что я правильно сделала, не забив на маму.
– Спасибо.
Я так жадно хлебнула горячего чаю, что обварила себе вкусовые сосочки на пол-языка.
Что ж, теперь надо найти доктора Эссо. И первым делом понять – с помощью Оливии, скорее всего, – что я хочу ему сказать. Или, если мамиными последними словами: что я должна ему сказать. У меня имелась пара недопеченных идей, но, как заноза в пятке, чем отчаяннее я за них цеплялась, тем глубже они уходили. Мама была где-то там, в ткани пространства и времени – простой математический факт. А вот надежда, что мы сможем как-то туда проникнуть, зиждилась на куда более ненадежной
