глаза, суровая складка в уголках губ.
Тайно сопровождаемая этими конфиденциальными бумагами, содержавшими ее довольно похожий портрет, медсестра первого класса Эрна Лауб, обыкновенно не нуждавшаяся в деньгах, искала работу непосредственно за линией фронта, как раз в том месте, которое ее коллеги избегали, пользуясь протекцией (несмотря на драконовские законы) или любовными связями. За ней знали лишь одну связь, в Бреслау, с двадцатишестилетним офицером-летчиком, отличившимся на восточном фронте. После полетов над продовольственными складами Красной Армии этот ас, красивый как Зигфрид, иногда баловавшийся наркотиками, без труда добился от начальства разрешения на суточный отпуск, который провел вместе с Эрной. Они ходили на концерт, а ночь он завершил в ее объятьях любезной статуи. Счастливый после совместно проведенной ночи, он вырвался из этих объятий лишь за тем, чтобы погибнуть загадочным образом от шальной пули прямо в городе во время ночной тревоги. Подозревали польских рабочих, которых незамедлительно расстреляли. Через несколько дней вся элитная эскадрилья покойного была уничтожена в прекрасно замаскированных ангарах, русские бомбардировщики работали с фантастической точностью. Медсестра Эрна Лауб, более преданная родине, нежели дружбе, написала донос на одного несдержанного на язык офицера, который слишком много пил, спал с первыми встречными, хвастался своими подвигами, короче, пренебрегал элементарными предосторожностями; учитывая его заслуги, он был всего лишь понижен в должности и переведен из авиации в дисциплинарную пехотную часть, где бойцы обыкновенно жили не больше полутора месяцев. Мужественный поступок Эрны Лауб только увеличил к ней доверие. Затем ей поручили ухаживать (что она делала «с исключительной преданностью») за генералом армии фон Г., тяжело раненым в голову, который неожиданно умер от заражения крови четыре дня спустя после того, как он пошел на поправку… Это произошло на вилле в Бад-Шандене, в Эрц-Гебирге. Виллу окружал горный пейзаж с белыми облаками, такой мирный и бодрящий, и любуясь им, генерал фон Г. ощущал, что возвращается к жизни. Утром медсестры подавали ему чашку горячего вкусного кофе, посланного самим фельдмаршалом, и он доверительно рассказывал им о своей альпинистской молодости, поездках в Анатолийские горы, двух погибших сыновьях, казни евреев в Тернополе бандитами из карательного отряда, худшими солдатами в мире! Он объяснял также, что само название «славяне» происходит от латинского слова «sсlavus», раб, уже тогда у азиатских степных народов была рабская натура. Эрудит генерал фон Г. с юмором оспаривал две другие версии, выдуманные философами, которые выводят это название от старославянских «слово» или «слава», ибо – и это самое ужасное! – рабы претендуют на слово и славу! Эрна Лауб не раз просила его не волноваться; вечером она даже сделала ему укол успокоительного. «Он спасен, – повторяла она. – Какой великий воин! И какой замечательный рассказчик!» На следующий день началась лихорадка. Медсестра предложила сдать свою кровь, но группа не подошла… Семья покойного скупо пожертвовала сто марок медперсоналу.
…Два американских парашютиста, изолированных в мансарде IV полевого госпиталя, ненавидели Эрну Лауб, несколько раз в день заходившую на их голубятню. Между собой они называли ее Old-Lace, Старые Кружева, из-за пьесы «Мышьяк и старые кружева». Раздираемые страхом и надеждой, прислушивались они к звукам боя, доносившимся из-за горизонта. Внезапно замолчавшие пушки повергли их в такое уныние, что измерявшая им температуру Старые Кружева взглянула на них, как на Страшном Суде. Она стояла у двери, стройная, в белом халате, и ее лицо показалось им прусским черепом. Дверь за черепом закрылась. «Нам конец», – сказал парень из Арканзаса парню из Иллинойса, не зная, идет ли речь о них самих, близкой битве или мировой войне. «Ты видел эту ядовитую рожу?» Старые Кружева вернулась дать им таблетки. Наклонившись к уху парня из Арканзаса, она спросила: «Speak French?»[11] Парашютист хотел выругаться, но ответил: «A bit[12], понимаю». Неожиданно Ядовитые Старые Кружева прошептала: «Мужайтесь. You have won, вы выиграли битву. Элитная дивизия разгромлена, понимаете?» «Ja», – произнес раненый, которому казалось, что он спит, и в тупом восторге смотрел на суровое лицо, утратившее сходство с черепом. Медсестра приложила палец к губам.
«Это невозможно, – сказал парень из Иллинойса, – ты спятил…» Но он видел приложенный к губам палец. «Она удивительная, чудесная, What a woman![13] Какими дураками мы были!» Температура у них снизилась. Однако в столовой капитан Герхард Коппель и врач Хайдерман решили обсудить с Эрной Лауб участь двух пленников. «Мне бы очень хотелось, – сказал доктор Хайдерман, – тихо с ними покончить… Есть циркуляр, который дает нам на это право… Вы же знаете, что если Альтштадт падет, мы не сможем вывезти всех раненых…» Капитан Коппель заметил, что циркуляр противоречит последующему приказу начальника дивизии, вызванному новой поступившей информацией… Эрна Лауб выказала политическое чутье: «Вот именно, если город падет, наличие этих пленных позволит, хоть как-то защитить население…» «И потом, – тактично добавила она, – вы все решите в последний момент. Это дело двух минут.» Если, разумеется, он будет, последний момент, даже две минуты, и хоть кто-то, кто сможет чего-нибудь решать…
Эта мысль о последнем моменте вызвала затаенную тревогу у всех троих. Коппель считал, что местное положение ухудшалось, но общее, вопреки очевидному, улучшалось. С этим образцовым офицером никогда нельзя было знать, верит ли он в то, что говорит, или говорит то, во что нужно верить. «Берлин молчит, время расстроило планы противника; территории, которые мы сдаем, не имеют значения, а разрушенное можно восстановить заново… Между нами, многие исторические строения давно пора снести… Праведное уважение, которое они внушают, вредит современной урбанизации… А то, что мы построим на их месте, тоже когда-нибудь станет исторической ценностью…» И он со смешком надевал перчатки. Гибкий, держащийся прямо, с прекрасными светлыми волосами, высокий, хорошо сложенный, с соответствующим характером, он так и просился на обложку журнала как символ военной доблести. Но верил ли он столь искренне во все официальные глупости? Или напяливал на себя эти глупости после холодного душа по утрам вместе с начищенной по уставу до блеска униформой? Вызывали ли они в нем презрение к окружающим или давали возможность тайком посмеяться над трусами? Коппель продолжал: «Нам теперь нужно лишь несколько недель, чтобы ввести в действие новую военную технику… Англия будет разрушена, когда меньше всего этого ожидает. Подлинную войну завтрашнего дня выиграют научные достижения…»
Доктор Хайдерман, анемичный невротик, согласно кивал, не позволяя себе большего. Он болел от тоски, это было заметно, и Коппель скользил по нему вежливо-презрительным взглядом. «По поводу двух парашютистов обратитесь ко мне, Эрна, как только поступит приказ об эвакуации». «А если вас не будет, капитан?» – спросила медсестра, слегка подчеркнув слова «не
