то, что должно было выглядеть идиллией. Недовольные принялись образовывать собственные поселения и анклавы, отделять небольшие территории и наполнять их разными временами. Локальное вновь обрело вес и значимость. Если неподготовленный вдруг захотел бы попутешествовать, он неожиданно мог оказаться в каком-то другом времени, не отмеченном в путеводителе, например в восточноевропейском селе, отделившемся в эпоху раннего социализма, с кооперативами, тракторами. Или, скажем, в городке с архитектурой Болгарского возрождения, где готовились к восстанию, или в лесу с искусственными вигвамами, «трабантами» и восточногерманскими «индейцами». На улицах континента можно было встретить разное прошлое, которое часто смешивалось и существовало одновременно.
Старые путеводители нужно было заменять новыми времяводителями.
2
Мир разом превратился в открытую клинику для лечения прошлым, словно разрушились все стены. Интересно, предвидел ли это Гаустин, тот, кто заставлял меня плотно закрывать дверь, когда выхожу, дабы не смешивать времена?
Прошлое потекло, как река, которая, выйдя из берегов, затопила все вокруг. Оно теснилось в узких улочках, заливало нижние этажи, поднимаясь все выше и выше, выдавливало стекла и врывалось в комнаты, волоча за собой ветки, листья, утонувших кошек, афиши, шапки уличных музыкантов, аккордеоны, фотографии, газеты, кадры из фильмов, ножку стола, а также повторяющиеся реплики, чужие послеобеденные встречи, заедающие пластинки… Огромная волна прилива прошлого.
Становилось ясно, что новая карта с новыми государствами времени просуществует совсем недолго. Демоны, разбуженные референдумом, не могли вернуться обратно. Вырвавшись на волю, они присутствовали повсюду — именно такие, какими их описал Гесиод, — безголосые, но очень соблазнительные.
Мир возвращался в свое первоначальное состояние хаоса. Но не того первичного хаоса, от которого произошло все, а хаоса, который знаменует собой конец, жестокое и беспорядочное изобилие конца, предназначенное погубить доступное время со всем живым в нем…
Бесов выпустили на свободу…
3
Я разыскал двух молодых и очень амбициозных врачей, которые согласились заняться клиниками. Запасся книгами, блокнотами и карандашами и вернулся в монастырь на холме, укрывшись за стенами XVII века, под самой колокольней. С высоты монастыря (и века тоже) можно было лучше рассмотреть границы потопа прошлого, а пока его воды доберутся сюда, пройдет время. Со мной был и желтый блокнот, оставленный мне Гаустином, со всеми наблюдениями, описаниями новых и предстоящих диагнозов — так он их называл, личными заметками и словно нарочно оставленными пустыми местами, которые я очень скоро стал заполнять. Его приписки я сначала отмечал одной «Г.», а мои — двумя — «Г. Г.», но потом перестал. Но при этом успел заметить, что наши почерки неотличимы друг от друга.
4
Возможно ли, чтобы это смешение времен происходило только потому, что Бог перематывает ленту назад? Просто он стал забывать и не уверен, что мы присутствуем в его воспоминаниях. Не помнит того, что сказал в самом начале. В мире, полном разных имен, естественно начать забывать их.
Бог не мертв. Бог забыл. Бог страдает деменцией.
Желтый блокнот. Г.
Когда я не смею что-то произнести или сделать, я прикрываюсь именем Гаустина.
И все-таки, как мне кажется, он слишком радикален в этом своем утверждении: «Бог страдает деменцией». Бог просто стал забывать. Иногда он смешивает времена, путается в воспоминаниях, прошлое не течет в одном направлении.
Что там в голове у Бога, где он хранит все истории мира? И произошедшие, и еще не случившиеся. Все наши истории в любую секунду этого мира.
Желтый блокнот. Г. Г.
5
Я не помню, когда именно он стал более реальным, чем я. Люди читали о Гаустине, интересовались, когда он снова появится, спрашивали, почему медлит. Журнал, где я время от времени публиковал короткие истории о нем, удвоил мне гонорар. Я так и видел, как Гаустин свойски, абсолютно в духе шестидесятых, подмигивает мне: чувак, половина моя. «Да ты ни в чем не нуждаешься, ведь я тебя выдумал». — «Ах вот как! — Он озадаченно приподнимает бровь. — И что, мне эту водолазку и круглые очки вечно носить? Мне бы вполне подошел голубой „понтиак“ или хотя бы, „мини-купер“». — «Сгинь, — отвечаю ему, — могу одолжить тебе „веспу“, но ничего больше».
С годами мне становится все труднее различать, кто кого создает. Или нас обоих придумывает кто-то третий, но без особого старания и постоянства. Иногда меня представляют счастливее и добрее, и тогда я взмываю на крыльях, но уже в следующий момент мне подрезают эти крылья, и тогда я ковыляю, спотыкаясь, словно голубь в пыли. Я постоянно твержу себе: не забывай, ты стоишь по другую сторону истории, не забывай, ты стоишь по другую сторону истории… Ты ее создаешь, а не она тебя. Если ощутишь, что кто-то другой работает над тобой, значит, тебе конец, тобой овладели бесы, случилось то, чего ты больше всего боишься: мозг опустел, словно амбар зимой… Нет, нет, я все еще на плаву… Все еще закрываю плотно двери, как мне кажется…
Я и есть тот самый, кто создает…
Пока создаю, я знаю, кто я такой, но если перестану, уже не буду настолько уверен.
6
Все радиостанции передают новости и музыку прошлых десятилетий. Уже никого не интересует, что происходит сегодня. Это не имеет никакого значения. Так же, как и все равно, что за десятилетие выбрали на референдуме — каждый живет в своем собственном. Мы все думали, что прошлое — как семейный альбом, где все упорядочено: вот здесь детские фотографии, здесь выпускной, здесь я солдат, это моя первая свадьба, это рождение дочери… Ничего подобного.
Я обнаружил какую-то полулегальную радиостанцию, которая пытается передавать новости в реальном времени. Но и она вынуждена транслировать прошлое (со всей его анархией).
7
Сегодня я попытался приготовить себе то, что не ел с детства. Это самый простой рецепт, который я знаю. Кладешь газету на нагретую конфорку и разбиваешь поверх нее яйцо. В свое время проблемой было найти яйца, сейчас — газету. Слава богу, отыскал газету, включил на плите самый маленький огонь, и комнату заполнил запах, которого я не ощущал с восьмилетнего возраста: запах жареного яичка и нагретой бумаги, очень сухой запах. Я вспомнил, как буквы отпечатывались на белке. Газета тогда служила для всего. Дед заворачивал в нее брынзу. И когда мы садились обедать, я мог прочитать заголовки на белой брынзе.
Газетами летом вместо штор закрывали окна, к тому же так мухи не пачкали стекла. Кстати о мухах: я
