А с чего я взяла, что это так? Может быть, Пашка прав? Мы же сами толком ничего не знаем. И всё-таки это риск. Слишком большой риск, чтобы могли им пренебречь.
Они сидят, обнявшись, и лица обоих мокрые от слёз. И глядя на них, я принимаю решение.
— Нюра, вы точно хотите остаться здесь?
Она шмыгает носом и смотрит на меня непонимающе.
— Что?
— Я спрашиваю, хотите ли вы остаться здесь, с Пашкой?
— Да, хочу! — почти выкрикивает она и еще сильнее прижимается к нему.
Я окидываю кухню взглядом. Мультиварка, микроволновка, водонагреватель — ничего этого в девятнадцатом веке нет. Но буду ли я по этому скучать? Конечно, нет! Ну, разве что чуть-чуть.
55. Дом — там, где сердце
Обратное перемещение происходит почти незаметно. Кажется, я уже становлюсь бывалой путешественницей во времени. Быть может, мне удастся сгонять в двадцать первый век когда-нибудь еще?
Надеюсь, Черская простит меня за этот перформанс. Она любит свою Анюту и наверняка порадуется за нее. Ведь это очень важно — обрести свое счастье.
О том, что я уже не в двадцать первом веке, можно было судить по свежести воздуха и по звенящей тишине. Здесь тоже ночь, и деревня погружена в сон.
Как ни странно, но оказываюсь я вовсе не в доме, а во дворе. Но это — наш двор — я узнаю его. И я даже рада, что я теперь не в собственной спальне. Выйти из дома, никого не разбудив, было бы трудно. А медлить я уже не хочу — даже до утра.
Я иду по спящей деревне к стоящей почти у самой околицы избе. Я никогда не была там, но я знаю, что это — его изба. И хотя я понимаю, что он может оказаться там не один, я всё равно к нему иду.
Тихонько стучусь в окно, но тишина вокруг такая, что мне кажется, что стук разносится по всей деревне. Или так громко стучит мое сердце?
Дверь открывается.
— Анна Николаевна?
Ночь лунная, светлая, и я вижу удивление в его широко распахнутых глазах. Но не только удивление, а и что-то еще, от чего меня бросает в жар.
Сегодня он не гонит меня прочь. Подхватывает на руки, словно пушинку, и несет в дом.
И подушка, и матрас набиты свежим сеном, и его запах пьянит не хуже дорогого вина. А когда губы Вадима касаются, наконец, моих губ, всё остальное перестает существовать. Мы растворяемся друг в друге, и я к стыду своему впервые понимаю, что такое — любить в самом плотском значении этого слова.
Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я возвращаюсь в реальность. Меня мучит жажда, и кажется, не только меня. Мы выходим в кухню и по очереди пьем из ковша холодную воду. А потом снова целуемся. И он снова несет меня в кровать.
За окном уже занимается рассвет, когда Вадим резко бросает:
— Домой вам надо, Анна Николаевна! Не должны вас тут видеть.
Он думает сейчас не о себе, а обо мне. О моей репутации.
И я знаю, что он прав — я не могу позволить себе такой открытый демарш. Пока не могу. Тетушка этого не перенесет.
Но и отказываться от собственного счастья я не хочу. И разве мы не можем уехать туда, где нас никто не знает?
Он провожает меня до дверей, и теперь в его взгляде я вижу грусть. И мне ужасно хочется сказать ему, что всё не так, как он себе представляет. Что для меня это — не просто блажь, а нечто гораздо большее.
Но когда я открываю рот, он закрывает мне его рукой. И качает головой. Он думает о приличиях куда больше, чем я.
Ладно, мы поговорим об этом следующей ночью. А сейчас мне пора домой.
И когда я, добравшись до особняка, на цыпочках поднимаюсь по ступенькам крыльца, я чувствую себя юной девчонкой, возвращающейся с первого свидания. Мне удается прошмыгнуть в свою спальню никем не замеченной.
Вернее, я так думаю до той поры, пока не раздается торжествующее:
— Верррнулась!
На сей раз это точно говорит Василисий! И я подношу палец к губам, призывая его к молчанию. Но поздно — дверь тетушкиной комнаты уже отворяется.
Черская смотрит на меня, прищурившись, словно решает, сказать ли мне что-то хорошее, или расплакаться от того, что она видит меня, а не свою племянницу. Наконец, она выдыхает:
— Скажи хоть, что у нее всё хорошо! — а когда я быстро киваю, добавляет: — Ну, что же, значит, придется тебе меня терпеть! Я тебя магии-то обучу накрепко!
А я бросаюсь к ней и обнимаю ее крепко-крепко. А она обнимает меня. И пусть мы не родные по крови, но разве есть в этом мире у меня люди, роднее, чем она и Вадим?
А потом мы идем в гостиную, и я рассказываю ей всё. И когда я говорю ей о Лагунове, она придирчиво расспрашивает, из какой он семьи, чем занимается и любит ли ее Анюту. Я расхваливаю его как могу, и кажется, она остается довольна.
— Ой, Анна Николаевна, Глафира Дементьевна, давно ли вы проснулись? — заглядывает в комнату Варя. — Да что же вы меня не кликнули? Я бы давно вам самовар согрела.
Она убегает на кухню. Для всех домочадцев, кроме тетушки, мое путешествие так и осталось незамеченным.
— Письмо тебе пришло из Петербурга, — сообщает Черская, когда мы уже сидим за накрытым к завтраку столом. — Почтовая карета прибыла вскоре после того, как только ты исчезла. Ты уж прости, я не удержалась — заглянула. Не думала, что ты вернешься так скоро.
Письмо было от Елагиных. Они приглашали меня с моими товарами на сельскохозяйственную выставку. И не в Петербург, не в Москву — в Париж!
— Поедешь, что ли? — улыбается Глафира Дементьевна.
А я улыбаюсь в ответ. Да, и не одна!
Думаю, она всё понимает и сама. Слишком хорошо она умеет читать чужие мысли!
И за обедом, собравшись уже вместе с Сухаревым и Назаровым, мы спорим до хрипоты, принимая решение, что нужно везти с собой во Франции. И дорого ли обойдется такая поездка. И что особенного мы сможем привезти из Парижа сюда.
А ночью я снова отправляюсь к Вадиму. Только на сей раз мне не приходится стучаться к нему в окно — заслышав мои шаги, он сам выходит на крыльцо.
— Ведьма вы, Анна Николаевна! — говорит он. — Думал двери закрыть на засов. А не смог.
